До Резы, провожавшей пролетку, пока сил хватило, донеслось:
— Он сойдет, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю...
Впоследствии, вспоминая это утро, Реза неизменно прибавляла:
— Верите ли, уж я-то рядом стояла (иногда она говорила — «сидела») и своими глазами видела, как эта негодница прямо-таки в пляс пустилась — и хлопала в ладоши, и, если не ошибаюсь, громко смеялась...
Достопочтенная сестра Марта, чуть придержав ручку двери, закрыла ее за собой, но низкий, почти мужской голос монахини еще долго разносился по коридору. Ей угодливо вторил голосок сестры Лидмилы (боже упаси назвать ее Людмилой!). Все чаще звучали в их разговоре радостные нотки, наконец длинная рука сестры Марты раскрыла дверь. Марта, пропуская вперед маленькую, с лимонно-желтым морщинистым лицом сестру Лидмилу, все приговаривала:
— Проходите, проходите, сестрица, и сообщите нашей драгоценной овечке радостную весть!
Сестра Лидмила вошла, молитвенно сложив на груди руки, скрытые по монастырскому уставу в широких рукавах ее облачения.
— Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу... — массивное латунное распятие при этом звякнуло на ее длинных, свисающих ниже колен, четках[192].
— И ныне, и присно, и во веки веков, — подхватила «драгоценная овечка» Люцка, а Марта по-монашески торжественно довершила:
— Ами-инь!
И только после этого сестра Лидмила сообщила не дававшую ей покоя новость:
— Ее преподобие, наша мать-настоятельница, — она низко, как будто произносила имя Спасителя, склонила голову, — просила передать достопочтенной сестре Марте, что сегодня в три часа дня она придет осматривать клинику и первым делом заглянет сюда, в шестую палату...
Как и подобает посланницам Божьим, с торжественным видом, придерживая кончиками больших пальцев края широких рукавов, взирали обе монашки, большая и маленькая, на Люцию; выжидая, какое впечатление произведет на нее это известие. Но Люцка, еще вчера лежавшая только на животе, а сегодня уже восседавшая на постели, оставила их слова без видимого внимания.
Тогда сестра Марта, похожая в своем одеянии на гигантского мотылька со сложенными крыльями, эта великанша, с необыкновенной нежностью переносившая, точно перышко, самых тяжелых — в прямом и переносном смысле — больных, стала усиленно подавать Люцине знаки своими большими, навыкате, глазами, казавшимися бледнее цветков цикория. И головой кивала Марта, пытаясь выжать из Люции восторженное слово. Пришлось, однако, пуститься в разъяснения:
— Ее преподобие, наша мать-настоятельница соизволит сегодня навестить нашу милую овечку, специально придет взглянуть на нашу будущую сестричку, чтобы спросить, насколько решение ее окончательно и серьезно... Разве ты не рада, голубка ты моя сизокрылая?
Но Люцина продолжала сидеть с таким видом, будто с ней говорили по-латыни. Тогда уже Лидмила, или, как звали ее тут, «наша Лидмилка», вдруг по-ребячьи засеменила к ней и, отбросив всякую велеречивость, стала уговаривать как можно задушевнее:
— Ну что ты молчишь? Ты ведь рада, Люцинка! Наша мать-настоятельница так стара, что из монастыря зря никуда не выходит, и потому, если она сказала, что желает осмотреть нашу клинику, то намеревается сделать это только ради тебя, Люцинка! И это большая честь! Все предыдущие наши настоятельницы и мизинца ее не стоили, и если она все-таки решит взять новую послушницу, то для девушки лучшего и желать нельзя. Такое внимание что-нибудь да значит!
Сестра Лидмила перешла на сюсюканье:
— А уж какая из нашей Люциночки монахиня получится, а?
Схватив лежавший на кровати белый лиф, приготовленный для новенькой, она накинула его Люцке на голову, словно чепчик, стянув концы под подбородком; другую руку ловко распростерла над Люцкой, прикрыв ее широким рукавом монашеского одеяния, точно накидкой, — и из Люцки действительно получилась настоящая монашенка, и притом очаровательная.
— Чем не невеста... Христова? — пошутила сестра Лидмила, по обыкновению несколько вольно — все давно привыкли к этому, зная, что кощунство ей не свойственно.
Она была особой неопределенного возраста, которой вполне можно было дать и пятьдесят, и тридцать лет. Девственность, видимо, не причиняла ей особых огорчений, как и грудь, которую не было надобности затягивать тугим бинтом, как это приходится делать сестре Марте, истинному ветерану милосердия.
С удивительным усердием и кротостью переносила Марта все тяготы нелегкого послушания, ни разу не отказавшись ни от одного заразного больного, и в полной мере оправдывала звание достопочтенной сестры. Впрочем, на монастырском кладбище покоятся сплошь такие безотказные сестры...
192
Четки у сестер состоят из 150 «зерен» и служат для 150-кратного повторения молитвы «Пресвятой Богородице» или чтения 15 других молитв по десяткам.