— Эх, мужики! Ведь с каждым может случиться...
Последний каменщик обернулся и, склонившись к деду, стоявшему за фартуком, как за щитом, сказал ему с расстановкой:
— Поди-ка ты, дед... сядь себе где-нибудь и сиди... Сам ты обмороженный, с головы до пят!
Чтобы глуховатый Липрцай лучше понял его, рабочий сунул себе в ноздри два пальца и пошевелил кончиком носа прямо у дедова лица.
Обидная шутка на стройке была понятна всем без слов.
Остальные уже поспешали на обед быстрее обычного, чертыхаясь про себя, что так неловко вышло с калекой; совестно было им, здоровенным детинам, что оплошали с убогим. Толпа отошла уже далеко от стройки, но слово ни у кого не шло с языка. Многие думали о своем будущем, тяжкие это были думы. Рабочие-трудяги вообще с неохотой смотрят на то, что напоминает им о старости и немощи. Потому-то вовсе не по грубости нрава осмеяли они Липрцая, разрядив здоровый организм; потому-то и торопились уйти, узрев такого каменщика.
Кашпар Лен не сводил с него глаз.
Теперь он заметил, что незнакомец приволок за собой плетеную детскую коляску. Опираясь о ее кузов, он тяжело переступал с ноги на ногу, будто увязая в болоте. Коротышка Липрцай что-то ласково бормотал ему, то и дело махал рукой вслед «бестолочам», но хромому было не до этого.
Тогда Липрцай, чтобы сохранить достоинство, еще раз дружески потряс его руку, выбил трубку, хотя в той не было даже пепла, и, неловко, сплюнув — так, что пришлось еще и утереться, — потрусил за уходящими.
Незнакомец остался один, и Лен перехватил его страдальческий взгляд, устремленный куда-то под леса. То, что Лен там увидел, заставило его подойти поближе к окну первого этажа, куда и смотрел незнакомец.
Первое, что бросилось Лену в глаза, были большие, темные, сверкающие глазища, зыркнувшие на него так хищно и сердито, что он даже испугался. Из полумрака за кучей цемента на него глядела женщина, которую он прежде не видал на стройке. Впрочем, Лен тотчас догадался, что это новенькая работница, только сегодня принятая и приставленная к бочкам на замес раствора.
На руках у нее возлежали два младенца, сосущих налитые, безо всякого стеснения выставленные наружу груди. Черноволосые сосунки жадно тянули молоко из живительных источников, и мать чуть не ежеминутно отрывала от груди их цепкие, больно впившиеся пальчики.
У нее была необыкновенно нежная кожа и черные как смоль волосы, выбивавшиеся из-под съехавшего на затылок платка. И на волосах, и на сросшихся, толщиной в палец, бровях лежала известковая пудра; покрывала она и все лицо женщины, которое от этого было белее, чем ее обнаженная грудь. Известкой были припорошены и ресницы.
Жестким, укоризненным взглядом женщина ответила на вопросительно-жалобный взгляд мужчины. Раздраженно завертела головой, возможно, оттого, что платок, сползая, тер ей шею, а потом и вовсе отвернулась с недовольным видом.
Мужчина, вероятно, не понял ее.
Он склонился над коляской, приподнял с одного краю детское одеяльце и начал было отвязывать от прутьев кузова большой кувшин.
— Оставь ты, — рассердилась кормящая. — Я сама потом поем.
Конечно же, темой их диалога были два обеда — матери и двойняшек, и в роли кухарки выступал отец семейства. На слова жены он хотел было что-то ответить, поднял руку, но она безвольно упала, и он лишь грустно покачал головой.
— Все одно разлил бы, — продолжала женщина совсем тихо, чтобы не услышал ненароком кто чужой. — На что ты теперь годен, бедолага... Вот уж не думала, что люди здесь такие злые... Хорошо еще, не сожрали нас с потрохами... Вот беда-то!.. Корми теперь твоих детей с калекой в придачу... О господи! — Голос у нее дрогнул, но от плача она удержалась.
Каждое ее слово больно ранило мужа, замершего возле коляски.
А она, в раздражении дробя слова на слоги, продолжала:
— Ну нет, хватит! Девчонок от груди отнимаю — перебьетесь дома на укропной воде. И нечего тебе ходить сюда больше, сраму не оберешься!
Тут она осеклась и испуганно, беспомощно уставилась прямо перед собою, голову втянула в плечи, рот широко раскрыла, показав ослепительно белые зубы, задергала подбородком, пытаясь спустить платок на обнаженную грудь.
Перед ней стоял сам пан Конопик.
Лен был в ужасе — он оказался совсем рядом и хорошо видел глазки торговца, сощуренные за темными стеклами очков, капельки пота на его висках. Он все ниже склонялся над работницей, а она все больше сжималась в комок, и Лен заметил, что двойной подбородок Конопика отвис вместе с дряблыми щеками и толстыми губами, будто в них жир с затылка перетек.