Около часу дня она была уже в Страшницах. Сделав по поселку сотню шагов, Люцка оказалась перед домом, построенным зятем пани Резы специально для производства уксуса.
В доме была только хозяйка, так как сам он отправился развозить товар. Хозяйство у него было довольно большое — доставляя клиентам готовую, разлитую по бутылкам продукцию, он даже запрягал двух собак, и чем больше продавал, тем больше уксуса мог потом изготовить.
— Пустяки, все уже позади, пани Горнова! — успокаивала хозяйку Люцка, свалившаяся как снег на голову. — Вот двадцать крон, принесите мне из деревни что-нибудь поесть!
— Так как... здоровье? Все в порядке? — спросила наконец пани Горнова.
— Да вроде бы... — ответила Люцка, вытащив в доказательство из-за пазухи набитый деньгами мешочек и помахав им у хозяйки перед носом. — Но об этом потом. А сейчас я просто умираю с голоду!
В третий раз пани Горнову не нужно было уговаривать.
Люцка вышла следом. Сердце у нее ёкнуло от радости: в дверях погреба торчал ключ! Хозяйка и полдороги до деревни не успела пройти, как Люцка, отворив дверь, уже спускалась в подпол.
Сундучок ее был на месте, но нижней рубашки — единственной вещи, которая в нем хранилась, — не оказалось. Видно, пани Горнова одолжила ее кому-нибудь, раз Люцка не появлялась целый месяц, и два, и три... Ну нет так нет!
В конце концов, это было не главное, за чем пришла сюда Люцка.
Нужная ей вещь стояла рядом на широком чурбаке. Была это огромная, вмещавшая несколько литров керамическая бутыль, плотно оплетенная, словно вставленная в корзину с двумя ручками. В ней хранилась уксусная кислота, которая и распространяла по всему дому резкий, кислый запах.
Когда Люцка впервые спустилась в подвал, пани Горнова предупредила ее, что с сосудом надо обращаться крайне осмотрительно, а хозяин даже показал многочисленные язвы на руках — следы ожогов. Поэтому они строго-настрого запретили ей прикасаться к бутыли, если — не дай бог! — она окажется в подвале.
А Люцка и не вспоминала о ней до сегодняшнего утра.
Подойдя к бутыли, она с осторожностью отвинтила керамическую крышку — из горлышка со свистом вырвались пары так называемого «ледяного» уксуса, — и ей стало не по себе. Она собралась с силами, взяла плетенку за одну ручку и, наклонив бутыль, отлила в пузырек немного зловонной, едкой жидкости. Тщательно закупорив, спрятала его в сумочку. Больше ей здесь делать было нечего.
Раскашлявшись, она выбежала на воздух и со всех ног бросилась прочь, поскольку с этой минуты не без основания считала себя преступницей!
Деревню она намеренно обогнула стороной, ближе к Бржевнову, чтобы не попасться на глаза пани Горновой. А оттуда уже все дороги вели вниз, к Праге, но Люцка пошла наугад по первой, к несчастью, самой длинной из них, и в Смихове оказалась только к вечеру.
К тому времени молодой Могизл уже успел посвататься к Дольфи, получить отказ и теперь, запершись в своей комнате, размышлял о своей горькой судьбе.
Несмотря на то что он отправился к нареченной в полной уверенности, которую вселила в него Реза, будто Дольфи сгорает от нетерпения и дождаться его не может, а значит — с определенными надеждами, что его новое лицо произведет впечатление, и несмотря на то что именно за ним было последнее слово, он сам сорвал предстоящую свадьбу, сбежав от невесты и нарушив главное условие отцовского завещания, а следовательно, лишился большей части наследства.
Пока он сидел у себя взаперти, пани Реза, без которой Рудольф отказался идти к невесте, подробно рассказывала хозяйке обо всем, что стряслось, прежде в общих чертах, потом обстоятельно:
— Приехали мы, значит, на Шванценбергскую. Пан Рудольф расплатился с извозчиком и к пану Дрозду за цветами пошел, да накупил столько роз, что, ей-богу, в этот таз не уместятся! Что ж, думаю, так и положено, раз парень девку обхаживает... До Дольфиного дома пешком шли, но перед самой лавкой Рудольф говорит: «Нам лучше через другой вход, пани Реза, а то здесь мастерская, работниц много». Я ему — дело, мол, ваше... А, с другой стороны, он вроде и прав: их там теперь четверо вяжут на машинах, но, как ни приду, — ни старые, ни молодые от стульев зады свои оторвать не могут, чтоб ключ в дверях повернуть!.. В лавке, к счастью, никого — хозяева, мол, важных гостей ждут! Ага, думаю, в самый раз поспели, и прямехонько в дальний конец дома — в покои ихние. Но хозяин наш перед самой дверью опять канитель развел. Я ему говорю: «Пан Рудольф, неужто со страху камень на сердце налег?» В дверь-то он постучал, а сам за мою спину — нырк! — и вперед себя толкает... Вот, стало быть, зачем с собою брал! В двери — окошко, занавеска висит батистовая, застиранная такая, но мы все ж разглядели, как Дольфи из-за стола вскочила... Ей-богу, я бы три раза «Отче наш» прочесть успела, пока нам не сказали «Войдите!». Ну, войдите так войдите. Наперед я иду. Поздоровались — опять же я поздоровалась, а молодой пан вроде как воды в рот набрал. Старуха-то, мать Дольфина, рада без ума: «Проходите, проходите, гости дорогие, мы уж и не надеялись...» Раньше, может, действительно и не ждали, и не надеялись, а сегодня-то как раз предпоследний день, сами понимаете, на столе черешневый пирог, здоровущий, что купол святого Микулаша, но скатерть, скажу я вам, вся латаная-перелатаная, это ж стыд какой!.. Зато девка-то вся из себя: руки голые, вырез аж по самые лопатки; по мне — так платье у ней никудышное, подумаешь, маркизет, коленки маленько прикрыты; ну, и чулки ажурные — это можно себе позволить, коль за стеной таких кучу плетут! Но все к лицу, что правда, то правда. Вы же знаете, какая Дольфинка хорошенькая, чертовка! Мамаша тоже, чтоб в грязь лицом не ударить, вся в черном атласе, воротничок белый... Я, значит, к пану поворачиваюсь — куда он, мол, там подевался?.. А он, Боже милостивый, с ноги на ногу переминается, букетом лицо прикрывает! Дай, думаю, руку ему от лица отведу, но тут Дольфи сама к нему — прыг! — и заставила его руку опустить. Поглядела на него, горько так вздохнула, отступила назад и шепчет ему: «Это не вы!..» Поняли, сударыня? На «вы» к нему, хотя, сколько себя помню, они всегда на «ты» были... Мать как гаркнет на нее: «Дольфи!» Ну, и я тоже влезла. «Дольфинка, — говорю, — ведь он теперь во сто раз краше, а что на себя не похож — так это ж свыкнется, не беда!» Но она как баран уперлась, бельмы свои выпучила и ни в какую, а стоит Рудольфу шаг сделать — пятится от него, как от привидения какого... Да‑а, думаю, смотреть-то ты на него смотришь, только взгляд у тебя не тот, не любящий. Ну и парочка! Со стороны глянуть — смех один, а меня мороз по коже подирает... Бедный наш пан то на меня, то на нее глядит, ждет, что надумаем, и уж так мне его жалко стало!.. Но и ему, видать, надоела эта комедия, сколько ж можно; он возьми да и скажи: «Т‑ты знаешь, зачем я пришел, и потому я спрашиваю те... вас, барышня Малиржова, желаете ли вы стать моей женой согласно последней воле моего умершего отца?» С минуту такая тишина стояла, что слышно было, как мухи кашляют. Наконец Дольфи пропищала: «Да!» Бедный пан Рудольф, ясное дело, набрался смелости и хотел было ее обнять, но будь у него даже вместо букета топор, и то, думаю, кончилось бы все куда лучше... Заорала она как резаная, в дальний угол забилась: «Нет, только не целоваться, я не могу!» Рудольф стоит как вкопанный, а старуха давай дочь уламывать: «Ну, чего упрямишься, Дольфи? Можно подумать, ты с ним не целовалась! Стоит ли перед свадьбой такую недотрогу из себя корчить?» Все ждут, что Дольфи скажет. Бубнила, бубнила она что-то себе под нос, а потом уж сказала так сказала: «Раз этого не миновать — выйду я за него, но целоваться с ним вы меня ни за что не заставите!» И в слезы — ровно дитя малое. Ну, думаю, люди добрые, хороша же у них будет брачная ночка!.. Мамаша аж руки заломила, только что не вывернула: «Дольфи, Дольфи, опомнись!..» Чует, что-то еще у дочки на уме крутится. Насели мы на нее — тут же все и выложила: «Никто не заставит меня чужую кожу целовать, которую от какой-то девки взяли, да притом с того самого места!» — «С какого это того самого?» — подивилась старуха. «А вот с такого, — говорит, — спроси свою пани Резу, она тебе объяснит, как мне давеча!» Я ведь ей и правда все выболтала сдуру, ох и сдуру!..