Люцка, с застывшим в глазах ужасом, отступала к окну, куда-то в угол.
— М-м-да... С утра одна мне сцену закатила, теперь другая... — съязвил Рудольф.
От страха Люцка и вовсе не расслышала, что он сказал, тем более что он снова перешел в наступление:
— Так что, говорить будете или молчать? Зачем вы принесли этот флакон?
— Кричать буду, вот что! — пригрозила Люцка, впрочем, сокрушенно.
Оступать ей было некуда, спиной она уперлась в шкаф.
— Ах так? Ну тогда подождите, я открою окно, тем скорее прибежит полицейский. А если вы будете молчать, я за ним просто пошлю!
Люцка сдалась:
— Половина... для меня... Другая... для вас... — медленно выговаривала она, с трудом подыскивая слова. — Свою половину я собиралась выпить, остальное — выплеснуть вам в лицо...
— Но почему?
— Потому что!
Рудольф подошел к ней почти вплотную, и Люция, защищаясь, руками уперлась ему в грудь.
Странно еще, что она не упала в обморок, когда он приблизил к ней свое лицо, треть которого, не меньше, принадлежала когда-то ей самой...
Руки ее беспомощно опустились, и она изо всех сил сдерживала дыхание, чтобы вздымавшейся от волнения грудью не касаться Рудольфа.
Он глядел на нее в упор, пристально всматриваясь в лицо. Почему-то вспомнилось ему словечко, услышанное утром в разговоре врачей: «Ягодка...» Что справедливо можно было отнести за счет исходившего от нее свежего аромата, глазенок, горевших столь жарким пламенем... Непосредственность Люцки, походившей на девчонку со вздернутым носиком и капризно надутыми губками, напоминала поведение детей, утиравших по обыкновению нос пятерней снизу вверх. Рудольф, не сдержавшись, обнял ее.
— Мне кажется, я уже в состоянии целоваться!
И продемонстрировал свое заново обретенное искусство.
Сперва Люцка скрежетала зубами, потом руки ее взметнулись вверх, обвились вокруг шеи Рудольфа, и, ни разу в жизни не поцеловавшая ни одного мужчину, она показала наконец, на что способна!
Она явно не владела собой и, переведя дух, Рудольфа из объятий не выпустила, давая понять, что ей все еще мало и что одними поцелуями он от нее не отделается.
— Ну, теперь-то ты скажешь, зачем хотела выжечь мне глаза?
— Не глаза... Лицо... Оно же ведь мое, ваше лицо... Я просто не вынесу, если его будет целовать другая!
Говорила она сбивчиво, словно не успевала набрать в легкие воздуху, грудь ее порывисто подымалась и опускалась.
— Да, дорогие мои, с вами просто с ума сойдешь! — Рудольф рассмеялся, захохотал — вино тоже сделало свое дело — и, освободившись от ее объятий, упал в кресло.
Насупившись, Люцка собралась уходить, но он успел поймать ее ноги коленями.
— С утра Дольфи дала мне от ворот поворот, сказала, не будет целовать мое лицо, кожу, неизвестно у кого и откуда взятую... А теперь ты...
— Неизвестно откуда?! — перебила Люцка.
На карту была поставлена ее честь, да что там честь!
— Неизвестно откуда, говорите?
Она взяла его за руку и провела ею по своему телу за спину, под длинную вязаную кофту, не рассчитав, что Рудольф вот так сразу, одним резким движением сам проникнет к многострадальной части ее тела.
Застежки лопнули — и обе юбки упали Рудольфу на колени.
Всего лишь на одно мгновение...
С быстротой молнии Люцка подобрала юбки и прикрылась. Но и этого мгновения было достаточно, чтобы ахнуть: ведь одну рубашку, приютскую, она сняла, а свою-то так и не надела...
С пани Резой случилось то, что случается со всеми, кто пытается высадить незапертую дверь — она едва удержалась на ногах, влетев с разгону в комнату Рудольфа. Еще не войдя в состояние устойчивого равновесия, она успела окинуть комнату взглядом и понять: минута, когда следовало закрыть дверь на ключ, уже позади.
Правда, вид у Люцки был столь смущенный, что Реза почуяла: вряд ли та решилась бы предстать перед ней минуту назад. Залившись румянцем, низко опустив голову в красно-белом узорчатом платке с выбившимися из-под него черными завитками, она вернулась к занятию, от которого оторвала ее Реза...
Реза же, придя в себя от удивления, разразилась бурным хохотом, вложив в него уничижение, на какое только способна сестра третьего монашеского ордена Франциска Ассизского!
Ей даже пришлось сесть!
— Ха-ха-ха-ха! — вырывалось из ее необъятной груди, смех сменился кашлем, но и сквозь него можно было разобрать: — Глядите-ка, она тут себе пирует! Пху-ху, пха-ха!
И все же грусть примешивалась к ее, казалось бы, неуемному веселью.
С другой стороны, следует признать, что ни один человек в мире не оказывался в столь досадном и униженном положении, в какое попала бедная Люцка: у нее был полон рот ветчины; оставшейся у Рудольфа на столе после импровизированного обеда, а она в смущении продолжала откусывать еще и еще и, конечно же, не могла прожевать ни кусочка! Вот это был стыд — о чем-либо другом она и не подумала! Вытаращив глаза, Люцка старалась как можно беззвучнее разжевать ветчину, но ничего у нее не выходило, пришлось прикрыть ладонями рот, тогда дело пошло быстрей...