— А вас кто спрашивает? Идите, тачку свою грузите! Дорвались тут, понимаете, до слова! Я б вам сказал пару ласковых (рабочий красноречивыми жестами правой руки дал понять, какие именно «ласковые слова» он имеет в виду), уж вы-то над покойным вдоволь поиздевались...
— Ну вот, как на собрании — так он меня «товарищем» величает, а как на стройке — так «пару ласковых»!
— И вовсе не в бутылке дело, — подала вдруг голос Кабоуркова. Она все еще сидела на земле, и окружающие начисто забыли о ней. Чтобы лучше слышать, толпа расступилась, только сейчас поняв, что она-то и есть самый непосредственный свидетель.
Кабоуркова, женщина молодая, пригожая, не чета прочим «кухаркам», мешавшим в бочках раствор, поняла, что час ее пробил, и, шумно утерев нос, решилась:
— Господи Иисусе на небеси! Уж и не знаю, люди добрые, встану ли сама-то на ноги после такого! — причитала она высоким голосом опытной плакальщицы. — Век не забыть, как он бахнулся, будто тюк сена с чердака... Аж косточки захрустели...
— Косточки косточками, бабонька, вы только успокойтесь. Мы тут все на взводе. Лучше скажите, не видали, что он делал там, наверху? С чего убился-то? — перебил ее Трунечек.
— А как же, все видала, все знаю... Мой муж детей домой повез, поплелся, бедолага. И вот гляжу я, шагах в двадцати отсюда останавливает его старик Липрцай. Довольный такой, аж издалека видно. Мы уж с ним, со стариком-то, сколько знакомы! Они с моим когда-то вместе в Вельварах на пивоварне работали. И весельчак же он был!.. Ну, гляжу, жмет моему руку, а потом ка-ак ко мне обернулся — я аж обомлела. С ума, думаю, сошел, что ли: на носу-то у него очки, круглые, огромадные, с черными такими стеклами. Я делаю вид, что не замечаю, жду, что дальше будет. Подходит он и говорит: «Дак куда же вы подевали своих пищалок... прошу прощения, своих девчушек? Я, вон, окуляры приобрел, чтоб разглядеть их, пискущек, во всех подробностях!» Я говорю: «Вам бы все только шуточки... А чтой-то очки на вас больно страшные...»
Кабоуркова уже давно поднялась с земли; от недавнего выражения ужаса на лице не осталось и следа. Похоже, и рассказывать про Липрцая ей было совсем не грустно. Да и слушатели приободрились, жадно ловя каждое слово, и по глазам их было видно, что увлечены они не столько рассказом, сколько самой рассказчицей.
Немного помолчав, Кабоуркова быстро обвела взглядом черных, сверкающих из-под сросшихся бровей глаз окружавших ее мужчин и продолжила:
— ...Я бы сказала, что он мне ответил, да язык не повернется... Прости ему господь бог этот грех... Да он и сам, горемыка, понял, что не то ляпнул. Снял очки и говорит любезно-разлюбезно, он это умел: «Милая мамочка, я купил их в подарок внуку. Он у меня в приюте для слепых, его сегодня на всю зиму домой отпускают, к концу рабочего дня он зайдет за мной на стройку... Очки эти обошлись мне в два золотых, хотя просили за них все двадцать. Пойду-ка, спрячу покупку в пальто...» Закурлыкал он чего-то, замурлыкал себе под нос и полез наверх...
— Ну да, — перебил ее рассыльный Цверенц, — я так и знал! Это внук виноват в его смерти, и больше никто, я вам точно говорю. Верно, черт меня тогда попутал!.. Иду я, значит, с обеда и вижу на углу Блатской двух слепых, приютских, — они же всегда парами ходят. Оба стучат палочками, еле прутся, как клячи заезженные...
Кто-то хихикнул и тут же умолк; всем хотелось узнать, что было дальше.
— Стоят они, значит, на углу, прядут ушами... Барышню какую-то останавливают — простите, говорят, сударь... Я не разобрал, кто из них спросил. Простите, говорят, сударь, мы случайно не на Блатской? Ну, я ведь такой человек — и за деньги услужу, и задаром посоветую. Подхожу: «Чего, молодые люди, ищите?» Тот, который постарше и, видно, поопытнее, указывает мне на товарища, мол, у него тут где-то на стройке родственник работает. Стройка, говорю, на этой улице только одна, отсюда до нее рукой подать. Взял я нашего за рукав и повел, а второго как ветром сдуло, я и ахнуть не успел. Пришли мы на стройку, я и говорю слепому: «Звать-то как твоего родственничка?» Но пацан уже сам скумекал, голову задрал да как завопит: «Дедуля‑я!» Старик сверху высунулся и радостно так кричит: «Тондик!»... И вот тут-то так, солдатиком, и полетел прямо вниз... Не будь я сам свидетель — ни за что б не поверил!
Цверенц сплюнул в пыль и посерьезнел:
— А как летел — глаза б мои не видели... Сперва затылком о сваю тукнулся, на втором этаже доски лесов зацепил, перекувырнулся напоследок и грохнулся оземь... Уж как кричал — отродясь я такого не слыхивал, разве внучок его только горластее...
— Вовсе это не дед кричал, — призналась Кабоуркова, — он и не пикнул... Это я со страху орала, он ведь прямо перед носом у меня бухнулся!