Вот она еще раз сняла ее с трубы и выжала, туго скрутив винтом. Все это Лен отчетливо видел с высоты четвертого этажа, ибо стоял один из тех погожих осенних дней, когда на расстоянии километра невооруженным глазом разглядишь гребешки студеных волн у влтавской плотины и даже оброненную кем-то булавку на мостовой улицы, погруженной в загадочный полусвет, струящийся с ясного, безоблачного неба.
Лен засмотрелся на ладную, гибкую фигуру Кабоурковой. Росту она была высоченного, с большой, тяжелой, странной для ее стройной фигуры грудью кормящей матери, перевязанной шерстяным платком. Ее длинные руки в вечернем свете казались такими смуглыми, что к запястью истончались на нет, поражая хрупкостью. Лен вспомнил, как сегодня в полдень она обнимала ими двух младенцев, и проникся к ней особым сочувствием. Выстиранный платок тоже сушился на трубе, и Лен увидел, что ее длинные, черные как смоль волосы, разделенные посредине пробором, небрежно подколоты шпильками; выбившиеся короткие пряди трепал тот же порывистый ветерок, от которого колыхалась занавеска в окне, подпрыгивал клочок бумаги на мостовой...
— Это ж надо такую на раствор поставить, — донесся чей-то голос, нарушив долгое молчание, и тут же растаял в вышине. — Она, верно, думает, если у самой одни мослы, то не надобно и густого раствора делать. Ведь он совсем не вяжет...
Понятное дело, говоривший, как и Лен, глазел вниз.
— Ладно тебе, — отозвался другой голос, — она только пришла, а хлебнула сегодня больше всех...
— Брось ты, ей, поди, все хоть бы хны... Небось, лавочника какого дочка, таскалась с папой-мамой по ярмаркам... калеку своего зимой по дороге подобрала...
Тут рабочие принялись судачить о Кабоурковой, до чего в другой раз уважающие себя каменщики никогда бы не опустились, не стали бы перемывать косточки какой-то там поденщице!..
Откуда ни возьмись вынырнул рыжий:
— Я что, я ничего, меня хоть и не спрашивают... Но пан Зматлик не знает, а говорит. Баба эта родом из Налжиц, от нас дотуда часа три ходьбы. Никакого калеку по дороге она не подбирала, Кабоурека мы как облупленного знаем. И не муж он ей вовсе, и ноги у него не обморожены. До тех пор, пока она его не окрутила, был он добрый каменщик. Так ведь она ж наполовину цыганка, мать ее сбежала когда-то из дому с цыганом, а когда вернулась в Налжицы, то принесла в подоле... Ее и принесла, вот эту. Хе, Кабоурек... Он раз надрался на праздник и пригласил ее танцевать да с тех пор как присох... Двойняшки же... хм-ха-ха... Если вы думаете, что они от хромого Кабоурека, то и я, считай, родной его сынишка!
Никто из рабочих даже не усмехнулся, до того всем стало неловко, хоть и не такое слыхивали. Рыжий же, решив, что они усомнились в правдивости его слов, продолжил:
— Ей-богу, кто ж этого не знает — у Кабоурека с ногами уже года два дело швах, и вовсе он их не отморозил, а просто сиганул один раз в известь, а когда его оттуда вытащили, он уже обварился по пояс... Вот как дело-то было!..
Тут терпение у Трунечека лопнуло, и он ткнул пальцем в пустую тачку рыжего:
— Я гляжу, вы уже разгрузились...
Рыжий понял намек, но прежде чем направиться за очередной партией кирпича, ввернул-таки:
— И в известь-то он с горя прыгнул, все потому как без памяти в нее врюхался!
— Язык бы вам укоротить! — заметил рабочий, которого рыжий назвал Зматликом.
— Ты чего это с ним в разговоры пускаешься, с подносчиком-то? — рассердился Трунечек.
— Бога побойся, Трунечек, это ты сам с ним первый заговорил!
— Я?! Ни в коем разе!
— А кто его только что грузиться отсылал?
Каменщики подняли головы с ребячьим злорадством, которое овладевает порой, особенно после больших потрясений, даже зрелыми людьми, явно желающими хоть на чем-то отвести душу. В эту минуту Прага встретила сумерки: солнечный диск, едва взобравшись на вершину холма, тут же закатился над городом, словно фитиль лампы прикрутили. В считанные секунды лица рабочих стали похожи на известковые маски, все вокруг потемнело, приобретя четкие контуры. С неподдельным изумлением люди оглядывали друг друга. Раздался звук падающих на дно звонких монет — одна, две, три, четыре... Бой башенных курантов настраивал на воскресный лад.
— Деньги дают! — крикнул снизу рыжий поденщик, не упускавший случая повторить свою излюбленную шутку, и, хотя рабочие теперь немного сторонились его, ей они неизменно смеялись. Раньше по окончании работы всегда кричали «Время!», но с той поры, как вышли на уровень, откуда был слышен бой башенных часов, подавали иной знак — «Деньги дают!». Рабочие посы́пали вниз как по тревоге. Спустившись, сбавили темп, молча минуя первый этаж, где еще недавно лежал на штабелях Липрцай.