Лен шел последним, однако именно ему выпало наступить на нечто твердое, вдавленное в песок ничем не застланного пола. Лен нагнулся и поднял... трубку деда-курилки! Он вздрогнул, а может, и ойкнул — двое-трое рабочих тотчас обернулись и признали трубку покойного, которую едва ли кто видел когда-нибудь зажженной. Находка, стала целым событием, кое-кто из каменщиков даже возвратился, и вещица, доставлявшая Липрцаю немало блаженных минут, пошла гулять по рукам. Никто не проронил ни слова, пока трубка снова не очутилась у Лена. Он бережно поставил ее в угол на подоконник.
— А старик-то... — начал было Трунечек, да замолчал.
Трубка пролежала на окне до самой весны, пока дело не дошло до штукатурных работ. Обнаружившие ее штукатуры были люди новые, и навряд ли кто из них догадывался, что это за реликвия.
На следующий день в обеденный перерыв Лен стоял под лесами. Дождь лил всю ночь и все утро. Вода так и струилась по лесам, на смесь песка и раствора гулко падали крупные, с кулак, капли, выдалбливая в одних и тех же местах «оспины».
Словечки «кулак», «оспины» придумал рыжий, на это он был мастак, особенно в непогоду, когда простаивал и зарабатывал денежки, «не особо крутя задом». Вот и сегодня он уже доставил кирпичи каменщикам, работавшим внутри строения — «Пожалте, кофейные брикеты от Франка и К°!». Они единственные трудились сегодня после обеда, всех остальных мастер в полдень распустил. Потому и шутник нынче сидел без дела внизу, под лесами, на перевернутой вверх дном тачке, то прочищая глаз от попавшей туда цементной пыли, то ловя с лесов «кулаки» пальцами босых ног, выставленных под дождь.
В такую погоду на песке не поспишь, и Лен дремал стоя. Искусству этому, коим в совершенстве владеют ночные бабочки и совы, он обучился за время ночных дежурств. Можно было бы прилечь на штабеля на место покойного Липрцая, и Лен уже снял было верхние доски, но так и не решился. Встал он, по обыкновению, в уголок, замер, точно курица на насесте, и, смежив веки, наблюдал, как бьет ключом жизнь, не замечая его душевных мук. Глаз примечал то одно, то другое, но мысль ворочалась туго, ни в чем не находя бальзама на душевные раны.
Впрочем, в последнее время Лен испытывал такое чувство, будто уже вся душа охвачена огнем, и языки пламени вот-вот прорвутся наружу — в такие-то моменты и спирало у него дыхание. Сказалось и вчерашнее потрясение, хотя он, все еще тоскуя, уже отдавал себе отчет в том, что происходит вокруг. Он заметил, с каким интересом поглядывают строители на статную Кабоуркову, хоть и стояла она в грязи, да и лопата в руках ее не красила. Теперь, стоя неподалеку, Лен рассмотрел, что черные, как вороново крыло, волосы Кабоурковой сплошь заплетены в тонюсенькие косички, собранные даже не в жгуты, а, Лен бы сказал, в ремни. Вспомнилось: кто-то говорил ему, что заключенные в тюрьмах плетут ремешки из волос... И ему вдруг почему-то пришли на ум и лавочницы, и цыганки, и их дочки, которые часто именно так заплетают волосы...
А может, она и платок-то спускает на шею специально, чтобы покрасоваться; может, потому и вертится так бойко на стройных ногах, обутых в грубые деревянные башмаки, в отяжелевшей от следов известки и раствора кургузой юбке, видно, доставшейся ей по наследству от коротышки-предшественницы.
Сегодня из-за непогоды на Кабоурковой было ярко-лиловое пальтецо, которое не давало покоя глазам Лена, хотя в сознании, замутненном дремотой, все виделось сквозь пелену. Со вчерашнего дня он с трудом сдерживался, чтобы не броситься с кулаками на очередного прохожего, пялящегося из-под зонтика на красивое, покрытое оливковым загаром лицо Кабоурковой. И не потому, что она охотно отвечала на эти взгляды, а просто от неодолимого желания кого-нибудь ударить...
Впрочем, не кого-нибудь, а того единственного, который стоял сейчас по другую сторону улицы за стеклянной дверью в своей ермолке, любуясь сквозь ливневые потоки будущим домом, строительство которого близилось к концу. Сегодня из-за дождя он даже не заглянул на стройку, хотя прежде в каждый обеденный перерыв навещал будущую лавку, осматривая растущее не по дням, а по часам доходное место. Лен точно знал, когда пан Конопик в последний раз явится посмотреть на работу каменщиков, до той же поры мучиться Лену от ужасного зуда в руках всякий раз, как только представит себе...
Как же опротивела ему болтовня рыжего, пытающегося обратить на себя внимание Кабоурковой! Лен едва успевал следить за тем, что молол поденщик и что отвечала ему работница. Рыжий говорил, что если уж «крутить задом», так только на танцульках, что плясать он может хоть до утра, объяснял, что кирпичи называет «кофейными брикетами», потому что кофе продают в красной упаковке... Судя по всему, они с Кабоурковой поладили.