Причуды Лена они толковали как происки зеленого змия. Они уж старались не замечать, как он замирает над кладкой, глядя перед собой остекленевшими глазами. Он вызывал у них чувство презрения, присущее каждому сознательному рабочему, достаточно просвещенному, чтобы видеть в пьянстве один из самых страшных пороков, ведущих к губительному концу.
Каменщики аж рты раскрыли, когда Лен ни с того ни с сего вдруг вынул из нагрудного кармана замызганную газету, развернул ее и выложил на кирпичи четыре десятки. Несколько раз пересчитав их, спрятал в карман, сел на кладку и, обхватив голову руками, разрыдался, не стесняясь свидетелей. Никто не знал, в чем дело, но все сошлись во мнении: не иначе как спятил.
Пожалуй, в чем-то они были правы, вот только о причинах не догадывался никто.
Теперь каменщики окончательно поставили на нем крест. Шли последние дни работы. Отношения между Леном и другими рабочими и прежде не были особо доверительными, а после «припадка» они и вовсе списали его в конченые бродяги, с какими уважающий себя каменщик словом не обмолвится.
Впрочем, возможно, что и при желании никто не выудил бы из него и словечка. Лен ходил по стройке сомнамбулой, хотя по глазам его можно было понять: есть все-таки нечто на белом свете, способное взволновать его, но именно это и составляет его великую тайну.
Были еще две причины, по которым каменщики стали пренебрегать Леном.
Они уже раз простили ему поступление на службу ночным сторожем. Теперь их сословное самолюбие было глубоко уязвлено его связью с Кабоурковой. Слух, что ночами она «помогает ему сторожить», разнесся по стройке на следующий же день после ее визита в сторожку. Презрение каменщиков к Лену достигло предела. Когда один из самых словоохотливых позволил себе ехидно спросить, меняются ли они с Кабоурковой каждый час или как там у них заведено, на него набросилась целая группа убежденных молчальников, ни о чем, кроме работы, не помышляющих спесивцев, которые на любой стройке, в любом цеху являют собой блюстителей законов своего сословия.
Лен остался перед остряком в долгу, хотя опять же никто так и не понял — вызван ли его равнодушный вид неуважением к сотоварищам или же он просто не расслышал коварного вопроса.
И наконец сама внешность Лена стала вызывать брезгливость. Рана на лбу затянулась, но лицо превратилось в красную, блестящую, отечную маску, словно он перенес сильный ожог. Вне сомнений, драка не прошла Лену даром, его часто лихорадило. Особенно это было заметно во время работы, но никто не выказывал ему ни сострадания, ни даже отвращения, когда во избавление от неприятного соседства советуют сходить к доктору.
Травма, о происхождении которой знала одна Кабоуркова, не заслуживала профессионального уважения каменщиков, ибо, как считали товарищи, являлась видимым следствием нравственного падения.
Что же касается Кабоурковой, то она, казалось, ничего не замечала, а может, видела все, но тем не менее оставалась преданной Лену. Правда, были свидетели того, как самые нежные ее чувства к нему встречали явный отпор — суждения основывались на наблюдении за ними во время рабочего дня. Рыжий впоследствии объяснил, что дочь цыгана всякий раз выбирала самых дурных мужиков, все они тиранили ее, а ежели кто начинал обходиться с ней по-человечески, то быстро надоедал ей.
В голове Лена она не заняла мало-мальски прочного места, ибо не застила в его глазах Маржку, не подавила в нем намерения отомстить за нее. А ведь и такое могло случиться. Но в душе Лена, потерявшего надежду встретиться с дочерью Криштофа, с удвоенной силой жила жажда мести.
Она не давала ему покоя. Месть можно было осуществить в любой день, но Лену или мешали свидетели, или он не хотел нарушать какого-то первоначального, им самим установленного срока. А может, он решил все отложить на самый последний день, дабы насладиться сполна. И преодоление ежедневного искуса стало доставлять ему истинное удовольствие.
Отныне в полдень он не спускался с лесов, отдыхая наверху. Впрочем, закрыв глаза, он лишь прикидывался спящим. В одной из досок он проделал дыру, которую тщательно маскировал специально подогнанной дощечкой. Ровно в двенадцать, когда все уходили обедать, Кашпар ложился у дыры и, уже привычным движением сдвинув дощечку, устремлял свой взгляд вниз. В полумраке недостроенного здания вырисовывались поперечные доски нижних этажей, но с этого места дом просматривался сплошь до самого подвала. Песок, щебень, мусор, осколки усеивали дно фундамента, и одним концом в этот сор глубоко уходила старая, прочная, изъезженная доска, наклонный мосток, по которому рыжий поденщик скатил уже, верно не одну сотню тачек с кирпичом.