Ежедневно в обеденный перерыв на этой доске неизменно появлялся пан Конопик. Он оглядывал свои будущие владения, и в воображении его все вставало на свои места. Потирая руки, он, наверное, представлял себя стоящим за новеньким, шикарным прилавком перед богатыми клиентами. Обыкновенно Конопик, придя сюда, снимал шелковую ермолку и вытирал потную плешь, будто только что обслужил толпу покупателей — точно как в своей старой конуре, где давал деньги в рост, жульничал, копя на будущий дом.
Доска-мосток лежала точнехонько под вырезанной Леном дырой.
В полдень, когда стихали шаги рабочих и стройка замирала, Лен залегал у дыры и напряженно прислушивался: ни один, даже едва различимый шум не ускользал от его слуха — ни далекая песенка, ни стук двери в соседнем доме, от которого у него однажды даже в ушах зазвенело.
Время от времени на той стороне улицы звонил дверной колокольчик у входа в лавку, и Лен по звуку различал — Конопик идет или нет. Он поджидал его и прислушивался: у Конопика звонок звенел всегда резко, решительно; когда он выходил на порог, колокольчик, казалось, чудом оставался на месте, смолкая лишь после того, как дверь лавки с треском захлопывалась.
В эту минуту кровь в ушах Лена переставала шуметь, ему казалось, что он на пороге небытия. Тело деревенело, и, если бы пришлось встать, вряд ли у него на это хватило бы сил. Оцепенение проходило, как только на изъезженную доску в подвале ложилась тень Конопика. Лена начинало трясти, он доставал из нагрудного кармана свинцовый отвес на бечевке и сжимая ее двумя пальцами, примеривался. Рука дрожать переставала.
Отвес служил в данном случае чем-то вроде мушки ружья, с той лишь разницей, что добыча сама подставлялась под него. Дыхание, а может, и само сердце у Лена замирало. В дыру, отчасти заполненную теперь отвесом, были видны лишь руки пана Конопика. Сперва лавочник неизменно потирал их, потом снимал ермолку и отирал с лысины пот. Все как обычно, без исключений. На минуту-две лысый череп пана Конопика оказался прямо под смертоносным грузиком.
И тогда Кашпар все внизу видел в темно-зеленой дымке, только лысина его жертвы, казалось, светилась совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.
Эти мгновения дурманили Лена, мертвили душу. Он становился бесплотным, чувствуя только кончики большого и указательного пальцев, которые бечевка жгла, точно раскаленный провод, и подвешенная на ней гирька становилась средоточием его воли. Мысль о том, что достаточно разжать пальцы, и все, наконец, будет кончено, искус решиться на это прямо сейчас, немедля, истощали Кашпара. Когда критический момент проходил и Конопик оказывался вне опасной зоны, на Лена откуда-то изнутри накатывало удушье, с которым он не сразу справлялся.
Он судорожно стискивал обжигающую пальцы бечевку, прикидывая по времени, как бы отвес не упал на лысину Конопика раньше или позже, чем следовало.
Накануне решающего события Лен перерезал бечевку, чтобы проверить, не мешает ли что-нибудь падению отвеса. После такой «репетиции» убийства пальцы его онемели, он никак не мог разомкнуть их и напугался, что их парализовало и он не сможет довести задуманное до конца.
Но во время второй пробы рука была тверда и послушна.
Ни о чем, кроме покушения, Лен теперь не думал и представлял себе мельчайшие подробности настолько четко, что смог бы совершить его даже с закрытыми глазами. Однажды вечером, поднявшись украдкой на четвертый этаж, он еще раз прикинул что да как, в полной темноте убедился в надежности избранного орудия, положив в качестве цели кирпич на то место куда обычно вставал Конопик. Теперь он не сомневался в успехе.
Изнуренный от перевозбуждения, Лен обессилел так, что едва переставлял ноги, и его нетвердая поступь только укрепила рабочих во мнении о беспробудном пьянстве Лена. В работе он теперь отставал от других, был неловок, словно ученик, инструмент валился у него из рук, кирпичи он брал вяло, клал их неровно. А уж частые приступы удушья, незамечаемые за ним ранее, были для каменщиков самым явным признаком того, сколь далеко зашла его неуемная страсть к спиртному.
Кожа да кости остались от Лена, красное, изуродованное коростой лицо не выражало ничего. Если кто и обращался к нему, то ответа не получал, Лен лишь хлопал вытаращенными глазами, благо, веки были целы.
Товарищи старались избегать его взглядов, обходить стороной. А потом и вовсе перестали замечать, но Лен ничего не видел...