Ее рассказ о том, как она безуспешно пыталась удержать Трглого, как тот, оказавшись наверху, набросился на Лена и стал трясти его, как она вырвала Лена из его рук, как Лен без памяти рухнул на леса, — сопровождаемый оживленной жестикуляцией, вернул ей расположение слушателей и прежде всего присяжных, которые мало-помалу стали склоняться к своей исходной позиции, а именно: в момент совершения убийства Лен пребывал в невменяемом состоянии и физически не был способен на преступление.
Доктор Рыба, знаменитый физиогномист, после допроса главной свидетельницы прочел на лицах присяжных:
«Мы вернулись к тому же, от чего ушли!..»
Этот вывод витал в зале — каждому было ясно, какого мнения придерживается сосед, хотя вслух никто не высказывался.
Так рухнула последняя надежда обвинения.
Свидетельница закончила свои показания тем, как спускали вниз находившегося без сознания Лена. Председатель поспешил задать подсудимому вопрос:
— Правда это или нет?
Лен поднялся, вытянувшись во весь рост, некоторое время постоял молча, не двигаясь, потом безучастно махнул огромной, чуть не с лопату ладонью и снова сел.
Жест его был красноречивее всяких слов, и сам председатель, признав тщетность своего коварства, поколебался в виновности подсудимого.
Прокурор же был по-прежнему убежден, что Лен просто дошлый симулянт, тем более, что спустя некоторое время послышался его кашель.
Кабоуркова к тому времени уже сидела в ряду допрошенных свидетелей и поправляла непокорный платочек.
Оставалось заслушать еще Фердинанда Фучика, которого рабочие нашли сразу же по происшествии на стропиле кровли, где он плакал навзрыд, прижимая к груди шапку.
С ним председатель разобрался довольно быстро. Ранее уже было доказано, что он не мог быть убийцей, ибо находился слишком далеко от места преступления. Более того, на основании показаний Фердинанда Фучика и других свидетелей было установлено, что и наблюдать Лена в критический момент он не мог, а потому никаких подробностей о действиях последнего не знает.
— Объясните, зачем вы залезли на крышу? И чем можете объяснить душевное волнение, в коем застали вас товарищи?
Фердик раз уже исповедовался следователю, и повторяться ему было неловко. Пришлось ему, однако, преодолевая чрезмерное для его семнадцати лет смущение, снова рассказать о скрипаче, замечательном маэстро, который все лето, отворив окно, играл для каменщиков. Однажды окно не открылось. Фердик прознал, что музыкант захворал и к нему вызывали доктора. Пролежал он долго, но говорили, что уже пошел на поправку... В тот самый, последний ясный день лета окно наконец распахнулось. То-то обрадовался Фердик, что снова услышит «Лючию»! Ах, как умел играть ее скрипач!.. Покойный скрипач... Но Фердик понял это не сразу. Все утро из раскрытого окна не доносилось ни звука, и он решился заглянуть в него с крыши. Забравшись на стропило, он увидел в комнате музыканта горящие свечи, скрипку в темном флере на стене... Не может быть, думал он, надо убедиться собственными глазами. Фердик привстал и насколько мог вытянул шею, увидел желтые сложенные руки и крестик в них... Дальше заглянуть не удалось...
Высокий голос паренька, совсем еще мальчишки, задрожал и сорвался. У председателя вопросов к нему не было.
А на вопрос доктора Рыбы, участливо полюбопытствовавшего, не музыкант ли сам свидетель и не играет ли он на скрипке, разволновавшийся Фердик лишь утвердительно кивнул головой. Председатель метнул сердитый взгляд на присяжного поверенного, допустившего самоуправство, однако уперся в лысое, покрытое белой щетиной темя защитника...
Подобные адвокатские «штучки», принижающие, по мнению судьи, солидность процесса, были не чем иным, как маленькими хитростями коварного защитника, и почти всегда достигали своей цели. Казалось бы, ничего не значащий для дела ответ Фердинанда Фучика снял напряжение в зале; многие облегченно вздохнули, а Трунечек у всех на виду потрепал севшего рядом с ним Фердика по затылку, шепнув на ухо:
— Молодец, Ферда! Правильно сделал!
Хотя что он правильно сделал, было неясно.
Все как-то воспрянули духом, сочтя, что подсудимый фактически спасен, ибо заключительная часть разбирательства явно сулила благоприятный исход. Публика тешила себя надеждой, что теперь-то уж присяжные наверняка оправдают хворого работягу.
Между тем Маржка Криштофова в полуобмороке потеряла счет времени. После выступления Кабоурковой она почти не понимала, что происходит в зале. Бездонное горе поглотило остатки здравого смысла. Она была столь ошеломлена услышанным и увиденным, что ничего больше ни слышать, ни знать не желала.