В полной тишине она отвечала на вопросы, касающиеся ее лично, едва шевеля губами — казалось, жужжание мухи и то заглушит ее.
— Итак, официантка в доме терпимости, — продиктовал председатель секретарю.
Публика зашикала, газетчики навострили перья.
Вопреки протесту присяжного поверенного свидетельница была приведена к присяге. Не слушаясь подсказки, Маржка вместо традиционной клятвы забубнила сквозь слезы:
— Я, бедная грешница, исповедуюсь Богу всемогущему...
Доктор Рыба немедленно потребовал занести ее слова в протокол как доказательство особого душевного состояния свидетельницы.
— Расскажите нам все по порядку, как на исповеди, только говорите громче, все-таки мы не в церкви, — проговорил председатель, стараясь быть помягче. — Вы с подсудимым знакомы довольно коротко. Где же вы познакомились?
И Маржка начала свой рассказ, если можно назвать его таковым, ибо председателю приходилось вытягивать из нее каждое слово, к тому же обильно смоченное слезами.
Как ни странно, эта сцена, пожалуй, самая забавная из всех разыгравшихся сегодня в зале, положила конец разгулу публики, еще минуту назад глумившейся над Маржкой.
Первый же смешок был оборван возмущенным «Тсс!» в самом центре зала, состоявшего теперь сплошь из лиц, исполненных любопытства и вынужденного участия.
Нельзя сказать, чтобы Маржкин вид являл утеху взору. Дрожала она, точно школьница перед строгим учителем, всхлипывая как ребенок, в ужасе ждущий неминуемой порки.
Ее поведение никак не вязалось с образом толстушки-официантки из заведения, столь громко названного председателем, с ее пышной, замысловатой, утратившей первоначальный вид прической. Всем казалось, что она нарочно вздрагивает после каждого вопроса, как от удара по голове, всхлипывает и отвечает судье дрожащим голоском, чтобы вызвать к себе сочувствие, хотя только что совершила предательство.
Разве кто-нибудь догадывался, какими угрызениями совести терзалась бедная Маржка, решившаяся на отчаянный шаг исключительно из страха перед хозяйским кнутом, от которого она готова была бежать куда угодно.
Пока судья спрашивал ее о вещах второстепенных, незначительных, она отвечала односложно, но четко. Однако чем ближе подбирался он к сути дела, тем растеряннее мямлила что-то Маржка и наконец умолкла совсем.
Давить на нее было бесполезно; Маржка молчала, дрожа, точно перед прыжком в пропасть.
— Ну вот, — с деланным разочарованием проговорил председатель, — вы сами вызвались облегчить свою совесть и вдруг испугались! Подумайте хорошенько: теперь запираться не имеет смысла — ведь вы уже признались, что намерения подсудимого были вам известны.
Запрокинув голову, Маржка с силой прижала платочек к глазам и стала тереть их кулаками. Плечи ее сотрясались в немом рыданье.
Зал смотрел только на Маржку.
Председатель ждал.
Маржка вывернула платочек на сухую сторону, и все решили, что она так и будет утирать безудержные слезы. Но Маржка, задыхаясь, неестественным, срывающимся голосом закричала что было сил:
— Боже всемогущий! Почему ты не покарал его?! Он обесчестил меня, на панель отправил, отца в гроб вогнал, маменька с горя ума решилась!..
Надо было видеть Маржку! Она раскраснелась, шея напряглась, надулась, жилы налились кровью, обозначились на висках. Казалось, ее круглое лицо раздалось, распухшие губы едва смыкались, когда она заголосила:
— Было это, было... Поймал он батюшку моего, так ведь мы тогда уже три дня ничего не ели... Отец взял молоток и выбил несколько кирпичей из сарая в кладовую. Жратвы там было битком!.. На третью ночь пан Конопик нас подкараулил, когда отец уже хотел заложить дыру кирпичами; схватил его за руку, петлю накинул, узлом затянул да и привязал к скобе у себя в кладовой. Батюшка как ни старался — видит, не вырваться ему, так и торчал, привязанный, по самое плечо утянутый в дыру... Тут уж я взмолилась, отпустите, мол, отца родимого, а пан Конопик и говорит: «А‑а, и ты тут тоже... — будто не знал. — А ну, — говорит, — поди сюда, в кладовку, и сама отвяжи папочку... Иди, иди, — говорит, — а не то сейчас дворника кликну...» Батюшка заплакал: «Иди, иди, доченька...» Я пошла. А зачем пан Конопик меня заманивал, узнала, когда затащил он меня в лавку... И меня, и отца отпустил только под утро... Я сама сунула батюшке молоток в руку, чтоб он ему, гаду, череп проломил. От матушки мы, конечно, все в тайне держали, ни-ни. Но отец не мог решиться, только веревку в руки взял и сказал, что повесится... Первый раз в жизни ласкал он меня тогда и целовал... Может, все бы так тихо и кончилось, но пан Конопик в полдень такой шум поднял, как будто только что обнаружил пропажу, дворника позвал, показал ему свежую кладку, а нас заставлял подписать бумагу, что мы своровали у него товару на тысячу сто двадцать восемь золотых[20]. Отец как запустит ему молотком в голову, жаль, мимо... Все забегали, заорали, батюшка полицейских дожидаться не стал и побежал к цепному мостику, это там рядом... Увидели мы его уже потом, когда его выловили... Под ногтями у него был песок, а тело все побитое такое — видать, еще за жизнь боролся... Соседи нас стали извергами считать, и пан Конопик вышвырнул нас с матерью на улицу... Получил он теперь свое! Так его, гада, кирпичом его!.. Это Лен... Он как из армии пришел, сам меня разыскал, и я ему все-все рассказала...