Маржка злорадно засмеялась. До сей минуты весь ее рассказ состоял из горьких, душераздирающих восклицаний, все более агрессивных, пока она наконец не поняла, что есть предел ее силам, однако остановиться уже не могла, заполняла паузы между фразами рыданьями и воем и, закончив, разразилась жутким смехом, естественным в состоянии изнуряющего возбуждения.
Смех был противный, дробный, истеричный, казалось, кто-то щекочет ее, и по своей воле ей не успокоиться. Лицо ее изменилось до неузнаваемости, щеки побагровели, глаза только что не вылезли из орбит, шея напряглась еще больше и, казалось, вот-вот лопнет.
Вдруг Маржка, всплеснув руками, отбросила в сторону свой платочек и, трясясь от беззвучного смеха, как зашедшийся в истерике ребенок, вцепилась в платок возле самого горла, сорвала булавку — платок упал наземь, и она, оставшись в одном бесстыдном ядовито-желтом платье с огромным декольте, бухнулась на колени, ухватившись за край стола.
Маржка явно задыхалась, но никому не приходило в голову, что ей нужна срочная помощь. Какая-то элегантная дама, панически визжа, стала пробиваться к выходу, за ней потянулись другие приличные дамы. Те, у кого нервы были покрепче, вскакивали на стулья. В глазах у всех был неподдельный ужас.
Маржка по-прежнему стояла на коленях, лбом уткнувшись в стол. Вместо хриплого дыханья теперь слышались звуки, вовсе не похожие на человеческие — каждый выдох звучал как вой. Никому больше не казалось, что она прикидывается.
Первым опомнился доктор Рыба. Он бросился к Маржке, но не успел даже нагнуться — его опередил распорядитель, получивший знак от председателя.
Все произошло очень быстро. Три-четыре человека засуетились вокруг Маржки, тощий мужичонка с оторванным карманом оказался газетчиком. И даже присяжный, так бурно поминавший Христа во время рассказа Маржки, уже был на полпути к ней.
Свидетельница Криштофова не в силах была подняться на ноги. Распорядитель, ухватив ее за талию, поволок из зала.
— В приемную, и быстро врача! — крикнул вслед председатель, одним взглядом удостоверившись, что медицинские эксперты давным-давно удалились.
Прокурор вскочил: несчастную пронесли совсем рядом, и он увидел незабываемое: ее глаза, казалось бы, погасшие на багровом, одутловатом лице, покрытом смертельной испариной, вдруг ожили, узрев Лена. Неописуемый, животный ужас сверкнул в них. И, если бы не омертвели ее измученные, искусанные губы, она закричала бы на этот раз еще громче. Но вдруг густая белая пена, такая странная на ее пунцовых щеках, повалила у нее изо рта...
Прокурору, натуре утонченной, все это было отвратительно. Вернувшись к столу с бумагами, он еще краем глаза успел увидеть, как она слабо пыталась высвободиться из рук распорядителя, отталкивала по-детски пухлыми ручками, смешно растопырив локти; с растрепанной головы свисала жалкая двухцветная косичка...
Когда ее вынесли, прокурор с облегчением вздохнул.
Он пописывал стихи и даже печатал их, разумеется, под псевдонимом, и неприглядная суета не могла не покоробить его душу...
К судебному действу его вернул несколько изменившийся кашель подсудимого.
На протяжении всей сцены с Маржкой Лен казался совершенно безучастным. Однажды только, услышав первый ее крик, он вытаращил глаза, никаких других признаков удивления роковому повороту дела не выказал, да и вряд ли кто-нибудь обратил бы на них внимание. А если бы и нашелся такой наблюдательный человек, он заметил бы, что с той минуты, как Маржка исчезла за дверью, Лен был далек от происходящего. Но таких в зале не оказалось...
Кашпар Лен был бледен как смерть, точно она уселась с ним рядышком на скамье подсудимых. Его сверкающие глаза были устремлены на одного из судей, обратившегося к нему: