— То, что вы действительно совершили инкриминируемое вам преступление...
— Встаньте, подсудимый, с вами судья говорит! — перебил коллегу председатель.
Лен встал во весь свой рост, ссутулил угловатые плечи и, переведя дыхание, судорожно глотнул.
— Подойдите ближе!
Лен потупился и не сразу сделал нужные пару шагов, давшихся ему с видимым трудом.
— Итак, после показаний свидетельницы Криштофовой вы уже, конечно, не станете отрицать, что совершили убийство, — продолжил заседатель, известный своими атаками врасплох. — И все-таки: почему вы использовали в качестве орудия убийства кирпич, а не свинцовый отвес, как было обговорено с вашей подругой?
Лен молчал.
— Ну так я вам скажу: отвес принадлежал лично вам, и никто не усомнился бы, что вы и есть убийца! Разве не так?
Лен не издал ни звука, лишь глаза его сверкали, проясняясь все больше — казалось, судья снимает и снимает с его плеч страшную тяжесть.
— Это еще не все. Из тех же соображений, чтобы иметь алиби, вы достигли состояния опьянения, в котором вас и нашли и о котором мы слышали тут столько ученых мнений. Бутылку, найденную возле вас, вы выпили либо перед самым убийством, либо сразу после него. Ну, так прав я или нет?!
Желая придать сказанному больший вес, судья ткнул вниз указательным пальцем одной, потом другой руки и замолчал, торжествующе глядя на подсудимого.
И не было в мире более пристального взгляда, чем противостоящий ему взгляд горящих, широко раскрытых глаз подсудимого.
Лен явно готовился что-то сказать — собираясь с силами, часто дышал, делал судорожные глотки, поднимая плечи, точно хотел помочь себе.
Губы его раскрылись, блеснули зубы, придав мертвенно-бледному лицу подобие улыбки.
Лен уже хотел было заговорить, как вдруг его огромная, исхудавшая в плеть рука взметнулась вверх и шлепком закрыла широко раскрытый рот.
Это не помогло — меж пальцев потекли тонкие алые струйки, закапав на бумаги, на которых решалась его судьба.
Лен вовсе не желал этого и изо всей силы зажимал рот пятерней, но это не помогало.
Вся рука была в крови, будто он раздавил горсть спелой черешни.
Еще один приступ — и исторгнутая кровь залила арестантский халат.
Лен качнулся, попятился и... упал навзничь. Голова свесилась со ступеньки, глухо стукнувшись об пол.
Без слез и криков Кабоуркова подбежала к Лену, приподняла ему голову...
Так Кашпар Лен сократил грозивший затянуться процесс.
(1908)
ТУРБИНА
Роман
Перевод Н. Аросевой
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Новогоднее богослужение Лейба Блюмендуфта
Лейб Блюмендуфт сидел перед облупленным зеркалом в комнатушке одной из лучших еврейских гостиниц для правоверных существовавшего еще тогда старого Йозефова[21] и тщательно занимался своими пейсами.
Только совсем не так, как обычно, а даже совершенно в противоположном смысле.
Обычно он с величайшим усердием старался как можно круче закрутить их, меж тем как сегодня он прилагал все силы к тому, чтобы выпрямить эти тоненькие висячие прядки и приклеить их к темени, обритому наголо.
Тщетно!
Скорее стальной штопор смог бы он вытянуть в прямую линию; упрямые ритуальные кольца волос на его висках всякий раз скручивались в первоначальное положение с живостью перерезанного червя. Как ни намачивал их Лейб, ничто не помогало, только затягивало процедуру, в неизменном отрицательном результате которой Лейб сам был до того уверен, что улыбался своим действиям сочувственно и снисходительно.
Если и удавалось ему распрямить намоченные пейсы и приклеить к темени яичным белком из стоявшей перед ним мисочки, он все равно знал наверняка — продержатся они недолго. Не успеет он обуть — на босу ногу — свои сапоги с высокими голенищами, почти без каблуков, сегодня начищенные до блеска, — как пейсы снова вернутся на места, предписанные им законом отцов.
Лейб сам подивился тому, как ему удалось усмехнуться с надменной иронией в лицо глупому бедному еврею, который пялился на него из облупленного зеркала: ибо Лейб перед зеркалом и Лейб в зеркале были совершенно разные евреи, и тому, в зеркале, ничуть не помогало, что он тоже усмехался не менее иронично.
Однако, как ни усмехался Лейб, пришлось ему поверить, что все попытки укрыть пейсы под шапкой — не что иное, как суета сует и всяческая суета.