С этой улицы вид на протоку открывался только через арку под господским домом семейства Уллик, воздвигнутым в самом наивном причудливо-мещанском стиле. Архитектура этого здания напоминала изделие кондитера, которому вздумалось бы сочинить монументальный торт. Миленький вид дома не портили даже несоразмерно большие буквы, составляющие название фирмы, железные, густо позолоченные, соединенные между собой ажурным орнаментом и укрепленные на гребне шиферной крыши. К сожалению, размашистые спиральные узоры этого ажурного орнамента отчасти закрывали герб «придворного поставщика», грифоны на котором выглядели как-то слишком уж мрачно. Быть может, их раздражала элегантная непринужденность фонтанчика, что целыми днями, а то и ночью, играл резиновым мячиком; фонтанчик же находился в садике размером в несколько пядей, усыпанном таким желтым песочком, как будто его специально окрасили. Через середину садика вела дорога, проходившая затем под домовой аркой к мостику и далее к фабрике; коммуникация не очень практичная, ибо под аркой не проехать было даже грузовой телеге, так что сколько-нибудь объемистые грузы (а их довольно часто возили с фабрики) приходилось доставлять к улице на ручных тележках. В силу этой причины миленький домик-торт был настоящей занозой для нынешнего шефа фирмы, тем более, что теперь надо было тем же путем доставлять к фабрике еще и строительные материалы.
Поэтому в течение дня на висках пана Уллика набухал порядочный узор из вен, весьма чувствительный барометр его настроения, и его элегантное, обычно шепотом произносимое «сапристи»[58] звучало порой как резкое, лишенное всякой утонченности, проклятие.
Так бывало особенно в тех случаях, когда пан шеф присутствовал при прибытии фабричной, украшенной гербом «придворного поставщика», разводами, золотом и лаком, тележки с плоским низким кузовом, которую рабочие вручную толкали на остров, через мостик, к фабрике и здесь сгружали с нее восьмиметровую, окованную железом и заостренную на конце сваю, каких требовалось полсотни штук, чтобы укрепить ими небольшое углубление в протоке для установки там... турбины!
Ох, эта турбина, сапристи!
Если б кто собрался с духом и спросил пана Карла Уллика, председателя Общества книгоиздателей, императорского советника, советника палаты (то есть члена Торговой палаты) , городского советника и пр., и пр., — кто ему дороже, обожаемая ли, увы, уже без малого четверть века тому назад рожденная дочь Тинда (не говоря уж о младшей дочери Мане, которая только что сдала трудный экзамен по медицине) — или нерожденная пока Турбина, вряд ли пан советник ответил бы сразу.
Он задумался бы, походил бы по своему кабинетику — боже, какое все маленькое в роскошном доме его предшественника! — и пришел бы к твердому выводу, что и Тинда, и Турбина дороги ему в равной мере; то есть, вернее, одна ему дорога в интересах другой, ибо и строит он одну ради другой.
Дело в том, что императорский советник давно смирился с мыслью, что преемником его будет не сын, младший из его детей, по имени Боудя (Богумил) Уллик, который, кстати, обнаруживал весьма мало способностей к делу; и давно уже в сердце своем Карл Уллик санкционировал прагматический принцип преемственности, который ничего не изменит в репутации фирмы и в ее превосходно звучащем названии — в этом пункте своих мыслей пан советник всегда вздыхал, — даже если главой ее станет зять шефа, супруг дочери Тинды. Был бы порядочный человек, способный продолжить традиции рода Уллик. Впрочем — какого рода? Ведь это только нынешняя фирма стала улликовской, ибо — сколько раз род, владеющий «Папиркой»[59] (традиционное просторечное название фабрики), менял имя и кровь! Всегда во втором, в лучшем случае в третьем поколении находилась дочь, наследовавшая дело, ибо сыновья «Папирки» деградировали. В доме императорского советника было два живых примера: шурин Армин и сын Боудя; глубокий вздох пана Карла Уллика относился к обоим.
Зато отцы были превосходны, а следовательно, и дочери, ибо дочери шли в отцов. Так и получалось, что с давних времен в «Папирке» в сущности бытовал матриархат при «принцах-консортах», выступавших как бы на гастролях. Мужские наследники фамилий угасали, умирая или — чаще — покидая «Папирку» для далекого мира, где они раньше или позже исчезали после не слишком славной, обычно первой же главы самостоятельной жизни, как правило стоившей родному дому значительной части унаследованного капитала. Случалось, правда, что они и возвращались.