— Боже мой, дай мне скорее, погляжу, какой у меня вид! — возликовала Тинда и единым пружинистым движением выхватила книгу у сестры, рассмеявшись при этом высоким переливчатым смехом. — Однако не скажу, чтоб Альбина Колчова сильно мне польстила!
Тетушка Вашрлова перестала вязать, едва было произнесено слово «турбина», и теперь как бы нанизывала присутствующих на свой острый взгляд через толстые очки. Взгляд этот дольше прочих покоился на Тинде.
— Какие утомительные глупости ты городишь!
— Ну да, это же мой портрет! — ответила Тинда, поднося книгу к самому носу тетки. — Ничего не поделаешь, так сказала Альбина Колчова!
— Тинда, не строй дурочку из старой тетки!
— Нет, нет, правда — обе Колчовы заявили, что даже не покажутся на благотворительном базаре, если там будет палатка «улликовской турбины», то есть моя. Вот она, эта турбина! Пожалуйста, смотрите сами!
— Неужели они так сказали? Какая наглость! И ты к этому так легко относишься? Тот, кто говорит о ком-либо презрительные глупости, доказывает только собственную неполноценность — помни это! Ну, и чем кончилось? Ты отказалась выступать в Академии? И о таких вещах ты говоришь только сегодня! Как эти дочери мельника смеют подобным образом отзываться о тебе!
— Нет, милая тетушка, мне и в голову не приходило отказываться от Академии. Напротив, я отказалась участвовать в благотворительном базаре и не поддалась на уговоры, хотя мне предложили отличное удовлетворение: молодой Колча вышел из комитета. А знаешь, что я сказала надворному советнику Муковскому, который опасался за успех концерта в Академии и твердил, что без меня он его себе не представляет? Я сказала: «Я тоже!» А он вытаращил на меня глаза и заявил, что я божественна. На это я возразила, что я не божественная, а только умная и не позволю испортить свой величайший триумф из-за того, что могут намолоть два мельничных жернова, — при этих словах Тинда засмеялась, но и покраснела тоже. — А Муковский поцеловал мне руку, и это видело все семейство Колча, прекрасно зная, о чем мы говорим. Муковский отвесил мне такой поклон, что пыль взметнулась, и в ту же минуту все дамы на корте узнали, что благотворительный базар состоится без... улликовской «Турбины», — Тинда опять засмеялась и покраснела. — Зато в Академии она петь будет!
— И ты воображаешь, что это триумф? Да это настоящее поражение!
— Не бойся, тетушка, мы с доктором Муковским были не одни, с нами стояла Мальва Фафрова, она Колчовых терпеть не может и уж позаботится о том, чтобы каждое мое слово попало, куда надо.
— «Мельничные жернова» — это недурно, — проговорила тетушка, перед внутренним взором которой в тот момент встали во всей их щедрой полноте фигуры барышень Колчовых, дочерей владельца одной из мельниц, что выше «Папирки».
— Мальва? Это что за имя? — поинтересовалась Маня. — У Фафры одна дочь, и зовут ее, насколько мне известно, Антониной.
— Вот видишь, Манечка, до чего ты отстала со своей учебой, мало среди девушек бываешь, — начала объяснять Тинда. — Тоня Фафрова — Мальва с нынешней пасхи, с костюмированного бала, который устраивала Матица; на этом балу учитель Никишек преподнес ей сборничек стихов «Бальный букет нашим дамам», надписав на нем: «Моей благородной мальве». Он сам придумал для нее костюм мальвы и приготовил ей такой сюрприз. За это он схлопотал отставку, и это перед самой помолвкой! Так что, возможно, эта самая мальва засохнет на корню.
— Тинда! — ужаснулась Маня. — И это наше лучшее общество, это вы называете бонтоном?! Думаю, даже работницы с нашей «Папирки»...
— Ты права, Маня, так оно и есть. И я завидую тебе, что ты вырвалась из этого общества, хотя дома тебе не очень-то облегчили такой шаг, — вдруг серьезно заговорила Тинда. — Думаешь, мне с ними хорошо? Но я... Знаешь, Манечка, что сказала мне вчера пани Майнау? «Барышня Тини, три года вы ходите ко мне, и сегодня я обязана сказать вам, что вы даром потратите деньги, если будете продолжать...» Тут у меня екнуло сердце и слезы выступили...
— Не могла она сказать тебе это два года назад? — возмутился Боудя.
— Я тоже так подумала, но пани Майнау имела в виду другое, — продолжала Тинда. — «Я уже ничему не смогу научить вас, вы умеете больше, чем я сама когда-либо умела или слышала, сегодня ваш голос — самый большой феномен на всем континенте, в вашем горле более, чем половина регистра рояля, вы — контральто и сопрано с одинаковым правом, вы вторая Агуяри[67], я вам этого еще никогда не говорила». Тут она перешла на ты: «Не забывай — ведь это величайшая награда! — как станешь самой прославленной певицей в мире, не забывай, что старая Майнау подарила тебе всю верхнюю квинту, это я добавила тебе за три года!» И моя милая старушка расплакалась и обняла меня — а так она ни с кем еще не обращалась. «Никогда не одевайся слишком тепло, каждый день пой хотя бы по тридцать упражнений сольфеджио по Майнау, совсем оставь занятия спортом или хотя бы не усердствуй в нем — да что ты, с твоим дыханием, будешь петь до семидесяти, за все три года ты ни разу не охрипла, я в жизни не видела ни капельки пота, и когда ты поешь форте — у тебя все косточки поют и колени вибрируют». И она сказала мне еще кое-что, но это я оставлю про себя.