Она увлекала Важку прежде всего как художника — и когда утихали молнии ее голоса и громы из-под его пальцев, бедный репетитор устремлял на нее взор, пьяный от изумления.
В первые мгновения она и не видела его; лишь когда с глаз ее спадал золотой туман восторга, она прозревала и могла уже замечать обыденные вещи. Тогда она счастливо улыбалась восхищению художника и говорила ему с нежнейшим оттенком:
— Ах ты, уродец!
А он принимал этого «уродца» всерьез и думал, что она, только что вернувшаяся из царства высочайшей красоты, просто констатирует свое первое впечатление от здешнего мира.
«Что он некрасив, в этом нет ни малейшего сомнения», — сказала себе Тинда и сегодня, отдыхая в своем «будуаре» на кушетке, или, как ее называли кухонные дамы, «шепталке», каковое просторечное название подхватили затем и дамы семейства, хотя достаточно бегло говорили по-французски.
Но почему-то образ некрасивого Рудольфа Важки часто посещает барышню Тинду. Впрочем, сейчас это неудивительно — ведь он играет на рояле в соседней столовой. Тинда ясно представляет себе его голову, склоненную над клавиатурой, его рыжие волосы того темного оттенка, какой не сразу бросается в глаза, а при известном освещении кажется каштановым. Но у Важки и глаза рыжеватые, и в темной их глубине вспыхивает порой красная искорка.
Порой — то есть, когда того захочется Тинде; она с каким-то жадным упоением любит вызывать эти сполохи потаенной, но грозной даже энергии, перед непредсказуемыми поворотами которой следует держаться настороже; похоже на отверстие в дне кратера, которое иногда раскаляется в доказательство того, что там, в недрах, клокочет вулкан.
Вулкан! Этот бедняк, который четыре года упражнялся в двух видах искусства — в сочинении музыки и в голодании, который и теперь-то занимается и тем, и другим с такой трогательной виртуозностью!
Но что за удивительную вещь играет он сегодня? Наверняка что-то собственное, заветное. Тинда уже знает его талант, такой оригинальный, такой особенный, ибо — бог свидетель! — Важка настоящий художник, да, и потому известного рода дружба с ним допустима, — конечно, при соблюдении должного расстояния между ними — ведь Тинде вовсе не хочется его потерять. А его любовь — в любви к ней этого бедного парня нет для нее ничего унизительного.
Тинда села на своей кушетке.
Что это сегодня с Важкой?
Мотив хорошо знаком Тинде — это же просто вариации на ее упражнение, на то самое; нет, Важка не импровизирует, он играет законченное произведение — как оригинально это адажио с арпеджо, расходящееся минорными аккордами...
Она не могла долее выдержать!
Вмиг подлетела к двери, распахнула рывком с резким вопросом:
— Господи, Важка, что вы играете?!
Между ними — вернее, у нее с ним — принят был такой несколько развязный тон.
Целования руки на сей раз не было, Тинда лишь на лету подала ему свою. Важка не отвечал — она сама уже увидела на рояле рукописную партитуру на три голоса.
— Что это? — взяла она ноты. — «Трио для скрипки, виолончели и фортепиано, опус 3. Сочинил и с глубоким почтением и восхищением посвятил барышне Тинде Улликовой Рудольф Важка», — вслух прочитала она. — Вы? Смотрите, какой тайный грешник! А кто вам это разрешил? — она ткнула пальцем в посвящение.
— Я хотел просить разрешения у милостивой барышни после того, как она прослушает эту вещицу, конечно, я не имел права заранее писать посвящение — ведь без вашего разрешения это и не напечатают.
— Напечатают? Господи, Важка, о чем вы толкуете? — вскричала пораженная Тинда — такой долгой речи она от своего репетитора еще не слыхивала. — Разве у вас есть издатель?
— Издатель — Академия, вчера я узнал, что мое «Трио» удостоено первой премии за этот год.
— Но это же великолепно, это чудесно, вас надо поздравить! Я и сама рада, как ваш искренний друг. Вот видите, я всегда вам говорила — не теряйте мужества, искусство требует, во-первых, труда, во-вторых, труда, и в-третьих, опять-таки труда, а потом уж потекут денежки, еще денежки и опять денежки: так говорит пани Майнау. И — благоразумия!
Тут она вздохнула, как если бы последнего-то ей больше всего и не хватало. Однако взгляд ее потеплел, жесты оживились — но то был интерес не женщины, а артистки.
— Трудно будет слушать, если это трио, где мы возьмем виолончелиста и скрипача?
— Все же я немного сыграю вам...
— Погодите, быть может, нам удастся вместе...
И Тинда так стремительно опустилась на второй табурет, что он вплотную подъехал к стулу Важки.
Хорошая музыкантша, она быстро нашла в нотах мелодию, — Важка удивился, до чего легко читала она партию виолончели в разных ключах; сам он все силы отдавал фортепианной партии и лишь изредка показывал ей место, которое следовало акцентировать.