«Он уже побывал у него». — В бессильной ярости я швырнула трубку на рычаг. — «И сейчас войдет сюда!»
Дверь родители годом раньше поставили железную, но в ту минуту квартира казалась мне таким же игрушечным убежищем, каким был замок из детских снов. Тысячи мыслей роились в моей голове; одни вызвали ужас, другие — стыд, от третьих меня переполняло отчаяние… Я вспомнила все, о чем старалась забыть: все свое детское вранье и гонор, то, как мы выдумали шутку с оленьими рогами, как бежали с кладбища, позабыв, зачем пришли туда. Мы хотели помочь Вовчику, но не смогли, предпочли забыть о нем — и вот он превратился в чудовище… Каштановый человек, каштанчек из моего детства, отвечал злом тем, кто причинял зло ему. Какова же была его справедливость для тех, кто бездействовал?
Мы выбросили бывшего друга из памяти, построили игрушечную безопасную жизнь, в которой его не существовало. И тот, кто стоял за дверью — кем бы он ни был, оборотнем Бужоафом или каштановым человеком — пришел разломать игрушку.
— Мы это заслужили. Заслужили… — Я опустилась на пол у телефонной тумбы: ноги не держали. Было страшно и горько, обидно за себя, за Димку, за Вовчика, за то, что все так вышло. Я не хотела, чтобы все так заканчивалось, но конец теперь казался мне давно предрешенным, и панический страх первых минут уступил место смирению. Я сдалась. Мне не хватало мужества вновь подойти к двери самой; я сидела на полу и ждала, пока Вовчик войдет или позвонит снова, постучит, велит его впустить… Но было тихо — только тикали настенные часы.
Должно быть, я впала в какой-то ступор и потеряла счет времени, поскольку за окном уже рассвело, когда прозвенел звонок. Я разобрала баррикады и, не заглядывая в глазок, распахнула дверь, готовая встретиться с Вовчиком лицом к лицу и впустить его в дом. Но на пороге стоял сосед.
— Еще раз мусор под дверь выставите, председателю кооператива пожалуюсь! — проорал он, развернулся и ушел.
Я, ничего не понимая, уставилась ему вслед. На то, чтобы справа от двери заметить желтую матерчатую сумку на завязке-шнурке, мне потребовалась минута, но сама сумка была мне хорошо знакома: в ней я в начальной школе таскала сменку… Я внесла выцветшую, изорванную и грязную сумку в квартиру, развязала шнурок: теперь внутри лежали каштаны — крупные, светло-коричневые, блестящие.
Получасом позже позвонил Димка, живой и здоровый: оказалось, он в ночь провожал кого-то на вокзал.
— Так он что-нибудь сделал тебе? — К моему удивлению, он не стал выпытывать, сколько я пила накануне, а сразу поверил мне.
— Нет, вроде как, нет, только каштаны эти… Ты сам не видел его?
— Бог миловал, — ответил Димка с какой-то нездоровой серьезностью в голосе. — Ты уверена, что это он, а не… Не просто тварь с его обликом?
— Откуда мне быть уверенной? Но, думаю — он, Дим. Он сам теперь — та тварь.
— Которая из тварей? — все так же серьезно уточнил Димка.
На первый взгляд, тут было, над чем поломать голову, но что-то внутри меня не сомневалось в ответе. Каштаны завезли в наши широты с юга, и они прижились здесь: давно никто уже не удивляется их большим листьям и колючим плодам. Теперь же чужеземный бог, шутник-оборотень — чьего настоящего имени, быть может, не помнит даже он сам — пустил у нас корни: в далекой Африке он представал перед людьми рогатым Бужоафом, а здесь воплотился каштановым человеком.
Каштанчек, прежде бывший лишь смутной тенью, ночным кошмаром, существовавший лишь понарошку, теперь обрел настоящую плоть и кровь. Каштановый человек стал каштановым богом.
Почему именно он? Возможно, чужеродное тянулось к чужеродному — или же каштаны, упавшие в сырую кладбищенскую землю, не оставили ему выбора.
Все это я, запинаясь и глотая слова, поспешила высказать Димке.
— Ну, не знаю… тебе виднее. — Димка вздохнул. — Ладно, мне пора. Осторожней там, еще позвоню.
Мы часто созванивались, но встретиться смогли только в следующем году, летом, когда Димка приехал домой после защиты диплома. Вовчик больше не появлялся, но принесенные им каштаны за все это время ни на толику не потускнели; они по-прежнему выглядели так, словно их только вчера вытащили из кожуры.
Я много думала над тем, что бы это могло значить. Не были ли они — как ни странно это звучит — подарком? В детстве мне всегда хотелось иметь такие вот вечно блестящие каштаны, а Вовчик был мне другом, и мог — несмотря на то, что я сделала и чего не сделала — другом остаться… Но нестареющие каштаны могли оказаться и знаком того, что он — помнит. Что память о нашей роли в случившемся с ним не потускнеет никогда, и однажды он явится за нами… Непременно явится — но только когда сам пожелает прервать пытку ожиданием. И только если сумеет нас найти: что, если от него можно отделаться, просто уехав из города?