— Ты выглядишь так, как будто тебя там пытали.
— Почти, из меня двое следователей пытались выжать информацию, которой у меня нет. Что я им могу сказать? Вот что? Что я спал в это время с выключенным телефоном, как все нормальные люди?
— Из меня тоже выжимали. Подняли моё досье, откопали, что я в одиннадцать из дома сбегал… — Лэри махнул рукой и поджал губы в гримасе боли.
— Знаешь, я чувствую себя преступником, не потому, что я его убил, а потому, что я допустил, чтобы это случилось…
— Он жаловался?
— Да, он жаловался, что у него всё болит, — Вильям поджал губы. Так, что это означает? Дитмар не просто не врёт, он более чем последователен. — Я пытался вычислить, что конкретно болит, сердце там или суставы, мало ли, может, у него ревматизм… Я видел синяки, но не понимал, откуда… Я убил его равнодушием, понимаешь?
— Не кори себя за это.
— У тебя когда-нибудь умирали пациенты? Убивали себя? — Вильям тяжело вздохнул и опустил чашку. Он понимал. Лэри ищет поддержки, понимания.
— Да. Я работал в экстренном стационаре в Лондоне, туда привозили всех острых в приступах, алкоголиков в делирии, всех, кто вёл себя вызывающе… В общем… Привезли мужчину, у него была параноидальная шизофрения в последней стадии, он думал, что его хотят убить за то, то он знает какую-то невероятных масштабов тайну, — он тяжело сглотнул. То тощее, почти серое от голода и сигарет лицо он не забудет никогда. — В общем, он говорил, что ему в живот зашили какой-то чип, который его убьёт, то ли ток пустит, то ли яд, я уже не помню. Я вёл беседы, выписывал таблетки, мне казалось, что он пошёл на поправку. И спустя неделю в отделении он… Он осколком цветочного горшка вскрыл сам себя от лобка до глотки. Искал чип, — Вильям не удержался и истерично хохотнул. И тут же зажал рот рукой. — Ирония в том, что чип его и убил, да, мнимый чип, он истёк кровью до того, как его успели зашить.
— Какой кошмар… — Лэри прикрыл глаза рукой. — Мне бы это в кошмарах снилось.
— По отделению ходила история, как медсестра умерла от инфаркта, когда на ночном обходе увидела, что пациентка себе ложкой глаза вырвала. Это не каждому дано перенести… — Вильям накрыл ладонью его руку, лежащую на столе, и слегка наклонился. — Ты же знаешь, и я знаю, мы все знаем, что это не могло быть самоубийством. Я слышал хлопок двери, и ребята слышали, можешь спросить.
— Я теперь уже ни в чём не уверен, ни в своей компетентности, ни во взглядах на жизнь… У него не было никаких признаков суицидального поведения, ничего, что могло бы подсказать, указать… Ноль…
— И что теперь? Что ты будешь делать?
— Я пока что подозреваемый номер один, пока не появится алиби… А потом… Главврач сказал, что если мою невиновность докажут, он возьмёт меня в плановое, чтобы не оставлять без работы, там как раз увольняется один врач. Но я не знаю, как я буду работать дальше… Знаешь, есть в этом что-то неправильное, как будто реальность ломается с треском…
— О, я вас как раз и искал, — они обернулись на Шона. Он был в простой форме и, судя по лицу, спал час от силы. — Можно присесть?
— Да… Как там… — Лэри сглотнул.
— Я затем к вам и пришёл. Вы-то имеете к этому всему самое прямое отношение, я знаю, — Шон наклонился и снизил голос до шёпота. — Его смотрели судебники, но, пока они ехали, я успел его раздеть и осмотреть… Его задушили. Руками.
— Что? — это вышло слишком громко, сидящие за соседними столами тут же обратили на них внимание. Лэри понял, что зря это сделал, и прикрылся стаканом воды.
— У него следы от пальцев на шее. Причём его как будто вдавливали или в пол, или в стену… Вот так как бы, — он изобразил руками в воздухе, как держали мистера Бейкера за шею. Странная поза, очень неудобно, если их немного вывернуть было бы логичнее, хотя… Он опустил взгляд на руки и нахмурился. Кто сказал, что неудобно? — И… Я не знаю, что это значит, но, короче, на нём был нос.
— Какой нос? — Вильям нахмурился, чувствуя, что по спине прошёл неприятный холод.
— Клоунский нос, который на резинке. На руку был намотан.
— У него вроде коулрофобия была, нет? — Вильям медленно обернулся на Лэри, а тот отставил стакан и приложил пальцы к губам. — Такие, как он, если и совершают суицид, то спонтанно. Типа выкинуться из окна или под машину броситься, если приступ… А тут нужно было сделать петлю, засунуть в неё голову, оттолкнуть кресло. Слишком много шансов передумать, — Лэри кинул на его лицо полный смятения взгляд и спрятал руки под стол.
— Убийца…
Этот шёпот как будто криком разнёсся по столовой. Жизнь тут не станет прежней уже никогда. Потому что среди персонала или пациентов есть убийца.
Тёмный коридор, двери, из них льётся свет, голубоватый, как от луны. Общий коридор отделения. Тишина. Он идёт тихо, чтобы не скрипнули полы, ни звука, иначе его услышат. Он слышит тяжёлое дыхание, как будто он внутри монстра, тяжёлый пыльный воздух движется туда-сюда, заставляя зажимать рот рукой. Удушливые спазмы, кашлять нельзя. Нет страха, но тревога затапливает с головой, начинают нервно трястись пальцы. Под ногой тихонько щёлкает плашка паркета, всё замирает.
Он проваливается куда-то, тонет в слизи. Она липнет, тянется нитками. Как будто он болоте. Тёплом болоте, мерзейшем. Он борется, пытается, тщетно, а вот теперь страх. Глупая смерть, глупая! Берег. Скользкий, в липкой грязи, руки срываются. Хватается за траву, из последних сил подтягивается и замирает. Она, сидит голая на присядках прямо перед ним.
Мальчик мой…
Нет, лучше утонуть. Пальцы против воли разжимаются, с размаху падает в болото, захлёбывается его густой тёплой водой. Она заполняет лёгкие без боли. Только панический последний рывок.
Вильям с истеричным вздохом сел на кровати и закрыл лицо руками. Мучительные тяжёлые сны, всё хуже и хуже. Дыхание срывалось, в тишине казалось, что его слышит весь корпус. Он из последних сил выполз из кровати, скорее даже выпал, еле смог встать на ноги, чудом дошёл до комода, там стоял стакан воды. Выхлебав его, он тяжело опёрся о столешницу и согнулся. Казалось, что он хлебнул кипятка. Тело скручивало жуткой болью, от которой всё тряслось, как при болезни Паркинсона. Он дождался, когда дыхание выровняется, и поднял голову. В зеркале он, лунный свет, глаза красные от выступивших во сне слёз, нос красный, сам бледный, как мертвец, как обычно. Вильям потёр глаза рукой и, снова кинув взгляд в зеркало, оцепенел. Из-за его спины появились руки. Её руки.
— Это сон, ты ещё не проснулся, — Вильям зажмурился в тщетной попытке хотя бы проглотить подскочившее к горлу сердце. Но сквозь футболку он чувствовал эти руки. С длинными ногтями, такие аккуратные, не знавшие никакой домашней работы, как когда-то давно.
Вильям открыл глаза и схватил одну из рук за запястье. Но пальцы сжать не успел. Её руки сжались на ткани, зажимая и кожу на груди, разрывая, до крови, рваных ран. За спиной её хриплый низкий смех. Вильям попытался мотнуть головой, дёрнуться, положил руку на ледяное зеркало, пытаясь оторвать хоть одну руку, только бы не было так мучительно больно. И тут раздался хруст стекла. Он, уже проваливаясь в темноту от боли, резко поднял глаза и увидел в зеркале не себя. Там, за стеклом стоял… Дитмар. Длинные, растрёпанные после сна волосы, безумные глаза, как отражение Вильяма, чёрная футболка, рука на руке Вильяма. Перекошенное от боли лицо было таким же, как в жизни, но в глазах было что-то иное. Там был разум, там была память.
— Дитмар?
Вильям на секунду забыл о боли, и лицо Дитмара тут же разгладилось вслед за его. Исчез страх, боль. Осталась злость. Он протянул руку к Вильяму. Стекло треснуло, преграда исчезла, Дитмар схватил его за ворот футболки и наотмашь ударил по лицу. Притянул к себе, едва не разрывая ткань, пытаясь вырвать его из её объятий, и закричал прямо в лицо, оглушая, заставляя зажать уши.