Несколько секунд длилась тишина.
— Я говорила о другом, — негромко произнесла она. — Каждый может принять решение остаться человеком.
Голд усмехнулся, с его лица вновь исчезли все эмоции, кроме вежливо-скучающего равнодушия.
— Если ты об этом — разумеется.
— Тогда почему ты сделал другой? — на мгновение для нее стало важнее всего попытаться понять. Просто понять. — Что такого с тобой случилось?
Брови Голда поползли вверх, уголки губ насмешливо изогнулись, он в недоуменном жесте развел руками.
— Прости, душа моя, но предоставить тебе трагичную историю я не смогу.
Белль покачала головой.
— Я училась в старших классах с одним мальчиком, — тихо сказала она. — Гастон — тщеславный, самовлюбленный хвастун, я едва его выносила. А недавно я узнала, что он… — Белль осеклась.
— Вступил в доблестные ряды сопротивления, — невозмутимо закончил за нее Голд.
Она выдохнула и, не давая ни ему, ни себе времени остановиться на опасной теме, продолжила:
— Война изменила его, он стал другим. Он стал героем. Но ведь бывает и наоборот.
Белль ждала с неистово бьющимся сердцем.
Голд медленно покачал головой. Ей почудилось, что таким замкнутым и одновременно открытым она его еще не видела.
— Обстоятельства не меняют людей, Белль, — с жесткой, жестокой снисходительностью уронил он. — Только проявляют, выводят на свет их сущность. Больше ничего.
— Тогда откуда ты знаешь, что это такое, когда нет выбора? — вскинув голову, звонко, твердо спросила Белль. — Если ты никогда его не делал?
Она еще несколько минут смотрела, как Голд снимает трубку, набирает номер, не обращая внимания ни на ее присутствие, ни на ее вопрос.
========== Глава 14 ==========
Эмма, опустив плечи, безучастно следила за карандашом, прочерчивающим к складу на юго-востоке Парижа извилистые линии: пути доставки динамита. Она охотилась за этой информацией две недели. В итоге добыла сведения, как и следовало ожидать, не Эмма. Ей хотелось верить, что ощущение триумфа притупилось только из-за этого.
— Лерой последняя крупная фигура в сети «Сторибрук», — четко проговорила она, превозмогая тупую боль в висках. — После его захвата дело можно будет закрыть?
— Нет, — Голд кинул карандаш на карту. — Второстепенные персонажи рано или поздно превращаются в протагонистов. Мне нужны все сторибрукцы, все, до последнего.
— Большинство из них даже не знали друг друга в лицо.
— Верно. За двумя исключениями: Нолан и Джонс знали всех.
Эмма наклонилась вперед, с вялым интересом провела указательным пальцем по одной из линий. Мост Альма, Рю Диларме, Рю Туссе. Географические названия не помогали вытеснить из памяти оброненные Голдом слова. И то, что они означали.
— Почему ты выбрала фамилию «Свон»?
Авеню Монтень… Палец соскользнул с маршрута, бездумно прочертил линию до Пасси. Эмма подняла глаза.
— Вы знали?
— О том, что ты дочь довольно активного лидера антифашистского движения? — Голд повел рукой, усмехнулся. — Разумеется.
Эмма сглотнула.
— Тогда почему предложили мне эту работу?
— Желание распроститься с прошлым, оборвать все связи легко распознать. В тебе оно было. Поэтому я предложил тебе перейти в СС.
— Вы жалеете? — поднявшись, Эмма привычным, всегда помогавшим обрести уверенность в себе жестом заложила большие пальцы в ременные петли на поясе.
— Нет,— не подчеркивая этого слова, ответил Голд. — Но то, что Дэвид Нолан и Чарминг Сторибрука — одно и то же лицо, оказалось неожиданностью. Впрочем, для тебя, полагаю, куда большей.
Эмма снова перевела взгляд на карту, пробежала взглядом с Первого квартала в Седьмой, описала круги у Булонского леса.
— Ты жалеешь? — упал вопрос, которого она так боялась.
— Я увидела его впервые год назад, — хмуро, даже не пытаясь дотянуться до тлеющих где-то глубоко обильных запасов ненависти, ответила Эмма. — Он всегда был слишком занят. Румыния, Испания, Италия. Везде нужно было что-то спасать. Ну а, — она отрывисто рассмеялась, — год назад появился. Преисполненный извинениями, — привлеченная внезапным резким движением, она подняла глаза на Голда, но он смотрел в сторону, и Эмме даже на миг показалось, что он ее не слушает. Только поэтому она и продолжила: — И отцовской любовью. Очень огорчился, узнав, что мама, — в глаза снова лезли названия улиц, площадей и предместий, расплывающиеся названия, — умерла, когда мне и трех лет не было. Что я росла в приюте.
Эмма отвернулась, подальше от осточертевшей карты.
— Он предложил мне уехать с ним. Я отказалась.
Она слышала, как Голд встает и подходит к ней.
Эмма вслепую обернулась.
— Какие могут быть оправдания у человека, который просто-напросто бросил своего ребенка? — слыша, как жалобно звучит голос, но уже не в силах исправить этого, спросила она.
Взгляд Голда с каждой секундой становился холоднее, но Эмму вдруг охватило тепло.
— Никаких, — со странной, мягкой беспощадностью проговорил он, и Эмму на крошечную частичку секунды потянуло спрятаться лицом у него на плече.
Она отступила на шаг, выпрямила плечи.
— Я хочу продолжить работать с этим делом, — официальным тоном произнесла она.
Голд несколько секунд молчал.
— Хорошо.
***
Белль раньше никогда не думала, что фраза «Вот-вот сойду с ума» может оказаться настолько точной. Иногда ей даже казалось, что какую-то неимоверно тонкую грань между здравомыслием и безумием она уже перешагнула. Перешагнула, потому что раньше Белль никогда не пыталась оспорить очевидное.
Но сейчас, ясно осознав, что человек, который держит ее в плену, коварен, жесток, безжалостен, расчетлив и опасен, Белль тем не менее никак не могла набраться страху и, главное — отвращения. Ей все время что-то мешало окончательно поверить, что Голд именно такой, каким она его видит. Все было просто, все было ясно, и в то же время что-то постоянно ускользало и, ускользая, утягивало ее за собой.
Она бы с радостью ухватилась за веру в то, что на самом деле ему не по душе все, что он творит, что он по мере сил и возможностей пытается что-то как-то исправить, но Белль уже знала, что это ложь. В его глазах, когда он упоминал о продолжающихся поисках сторибрукцев, отражались не сожаление, а в лучшем случае равнодушие, в худшем — неприкрытое удовлетворение. Ему нравится — Белль прикусила губу и начала сначала, — нравится то, что он делает.
Но было и другое. Мелькавшее порой во взгляде, во фразе, в жесте. В неожиданном, чуть лукавом тепле, в затаенной горечи, в надежно и очень глубоко спрятанном сожалении.
Вчера Белль вернулась в кабинет, усталая, притихшая, равнодушно-вызывающая.
— Тебе никогда не приходилось жалеть о непоправимом? — подойдя вплотную к столу, спросила она.
Голд, похоже, решил взять себе за правило не удивляться ее словам. Вот и сейчас хладнокровно поднял на нее глаза и неспешно ответил:
— О непоправимом не жалеют, Белль. Непоправимое забывают.
Тогда-то Белль и почувствовала, как к глазам подступают слезы бессилия, усталости. И одиночества. Вот только она не поняла чьего.
— А потом живут, считая свою жизнь затянувшейся дурной привычкой? — тихо спросила она, уже зная, что они оба не услышат в ее голосе ни вызова, ни враждебности.
Белль видела, как Голд пытался ответить ей холодным пожатием плеч, саркастичной фразой, но он не смог. Слов так и не подобрал.
Она даже не пыталась догадаться, чем было это «непоправимое». К чему? Голд прав: обстоятельства не оправдывают людей; не когда люди наслаждаются тем, что с ними случилось. А он наслаждается.
Мысли вновь пошли по замкнутому кругу.
Несколько оставшихся во Франции подростков, доктор Принс и пожилая медсестра, сынишка Марко, которого по личному распоряжению Голда отыскали и вернули отцу, а еще невысказанные сожаления и притаившаяся на дне глаз боль; разве все это может уравновесить то зло, что он творит ежедневно, ежечасно? А сама она, сама Белль, — что насчет нее? Голд не поступил с ней так, как обычно поступают с арестованными в СС. Что-то подсказывало Белль, что зла он ей не причинит. Но с ее помощью, с ее невольным, косвенным участием Голд расставил ловушку.