— А уж ему-то как плохо, — силясь усмехнуться, ответила Эмма. На секунду цинизм фразы вернул четкость расплывавшемуся перед глазами лицу Мэри-Маргарет, недрогнувшему лицу.
— Эмма, — сколько же жалости может поместиться в одном слабом писклявом голосе?! — не прячься во тьму. Как бы далеко ты ни ушла, ты всегда можешь вернуться, стоит только повернуться к свету.
К свету. Из тьмы. Вот так просто, и Мэри-Маргарет верит, что все легко, и эта уверенность сводит Эмму с ума.
— Заткнись, — прорычала она. — Просто заткнись, слышишь?
Она наступала на Мэри-Маргарет, едва, из последних сил сдерживая желание схватить ту за воротник кофты и трясти, трясти, трясти. Вдруг Эмма остановилась.
Спокойно, без тени горечи, проговорила:
— Нет никаких возвращений. И тебе этого никогда не понять. — Эмма смогла улыбнуться. — Ты набирала приказы, Мэри-Маргарет. А я их исполняла.
— Но если ты сожалеешь… — в отчаянии всплеснула руками Мэри-Маргарет. Аккуратная темная челка растрепалась, глаза просили, умоляли.
Эмма не могла смеяться. Только выдавила:
— Что ты можешь знать о сожалении?
В первое мгновение Мэри-Маргарет не изменилась, точно слова Эммы летели к ней через телеграф, и требовалось время, чтобы разобрать их.
Первыми изменились глаза. Не засветились, как бывало с Мэри-Маргарет, а зажглись не ласково, а обжигающе.
Мэри-Маргарет выпрямилась. Из облика мгновенно исчезла слабость, нерешительность и робость. Низким, грудным голосом Мэри-Маргарет заговорила, полились чеканные, звонкие слова:
— Из-за меня, по моей вине, погиб ребенок. В предместье Парижа живет женщина, у которой я отняла дочь. И она никогда, — Мэри-Маргарет зажмурилась, но слова прозвучали еще тверже: — не сможет возненавидеть меня так, как я много лет себя ненавижу.
Мэри-Маргарет шагнула вперед, схватила ее за предплечье, и Эмма почувствовала, как сильна на самом деле хрупкая маленькая рука.
— А теперь взгляни на меня, Эмма, взгляни, — она и не отводила взгляда, — и скажи, что я не знаю, что такое сожаление.
Эмма молчала, когда Мэри-Маргарет выпускала ее руку.
— Нам обеим, — Мэри-Маргарет заговорила тише, но по-прежнему каждое слово дышало силой, властью, звенело надрывом, — есть за что ждать прощения. Может, мы никогда его не получим. Но это не значит, что его не надо искать.
Мэри-Маргарет умолкла. Погас огонь в глазах, все еще тяжело вздымалась грудь.
Эмма молча отвернулась. Она смотрела на дверь, к которой шла, когда раздался печальный голос Мэри-Маргарет:
— Нет боли страшнее сожаления, Эмма. Но страшнее всего — утратить надежду.
***
Нил со смешанными чувствами следил за удаляющейся фигуркой. Наивность и слепая доверчивость Белль не трогали его, раздражали, вплоть до едва осознаваемого злорадства: она поймет, рано или поздно поймет, что Нил прав.
Он снова услышал невысказанный упрек в ее последней фразе. Передернул плечами, нахмурился, но взгляда от Белль, готовящейся перейти улицу, все не отрывал.
И увидел, как вырвавшийся из-за угла черный автомобиль притормозил возле девушки,.
Нил дернулся, вскочил, когда парень в форме СС запихивал Белль в машину.
Рявкнул мотор.
***
— Полагаю, вы понимаете, как я разочарован?
Спокойная, окрашенная сожалением доброжелательность, бесстрастная внимательность в серых глазах бригаденфюрера.
Скопившаяся для выстрела и так и не растраченная упругая, ожесточенная сила в ответе Эммы:
— Я выстрелила.
Бригаденфюрер равнодушно усмехнулся, ласково покачал головой.
Эмма, чувствуя, как по капелькам вливается в нее оцепенение, слушала его неторопливую речь.
— Мне нужны уверенность, хладнокровие и целеустремленность, вы их не продемонстрировали. Вы показали слабость, нерешительность и малодушие. Эмоции застлали ваше сознание. Это не просто делает вас непригодной, Свон, это ставит под вопрос вашу благонадежность. Как, впрочем, и благонадежность вашего руководителя. А вы знаете, Эмма, что происходит с теми, кто вызывает подозрение?
Лился доброжелательный, мягкий, почти по-отечески сожалеющий голос. Валден поднялся, пересек комнату, налил стакан воды, и Эмма неотрывным взглядом следила за его движениями, чья плавность наводила не завораживающий страх, как изящные движения сытого хищника, а отсекающий волю к сопротивлению ужас. Мягкость голоса не только подчеркивала беспощадность бригаденфюрера, но делала ее абстрактной, непреклонной, недосягаемой — нечеловеческой.
— Интенсивные методы воздействия, Эмма, навсегда меняют людей, меняют до неузнаваемости, в том числе и физически. Мне будет искренне жаль, если я сочту необходимым предписать их вам.
Эмма никак не могла вспомнить, что именно она знала о “мерах воздействия”. Она боялась вспоминать. Страх становился плотнее, более осязаемым, страх материализовывался вовне Эммы, сгущая воздух в кабинете, разверзая под ногами бездонную пропасть, расползался внутри, тугим жгутом опутывая желудок, стягивая горло. Только оцепенение, навалившееся на Эмму, не позволяющее шевельнуться, глубоко вдохнуть, не дало страху полностью ее поглотить.
А Валден все говорил, и в его голос вплетался другой, то приглушенно-властный, то снисходительно-насмешливый, то иронично-сухой. Голос Голда. Голд тоже угрожал. С одной лишь разницей — тот никогда не угрожал Эмме. Голд учил ее, как проделывать это с другими.
И Эмма хорошо усвоила уроки.
Еще одно воспоминание уже несколько минут царапалось изнутри. С вялым равнодушием Эмма выпустила воспоминание на свободу.
Гордое лицо, презрительный изгиб губ, жгучей ненавистью тлеющие черные глаза попавшей в западню женщины. Реджина Миллс. Практическое применение навыков, полная удача.
Хотелось закрыть глаза и уснуть. Прижаться лбом к краю стола, охватить, прикрывая уши, голову руками. Стучало в висках, пересохло нёбо.
Неумолимо, черным тонким сукном окутывал вкрадчивый голос.
Сухой, морозной пылью сверкали серые глаза.
—Действия оберштурмбаннфюрера Голда уже давно вызывают у меня подозрения. Если мои опасения не беспочвенны, ваше поведение может быть объяснено его влиянием. Эмма, — она вздрогнула, — что вам известно о Сторибруке? Какой интерес, — вся мягкость исчезла, Валден говорил отрывисто, сухо, не скрывая и не пытаясь скрыть раздражение, — эта группа представляет для Голда?
— Я… — Эмма облизнула губы, начала сначала, — я не знаю. Оберштурмбаннфюрер Голд поручил мне это дело два месяца назад. Была налажена связь с Хоппером, через которого…
Она послушно умолкла, когда Валден поднял руку, приказывая ей помолчать.
— Это все я прочитал в рапортах, — вновь контролируя голос, произнес он. — Что вам еще известно о Сторибруке, из того, что не вошло в отчеты?
Эмма беспомощно смотрела на бригаденфюрера. Она не пыталась отвести взгляда. Не пыталась придумать ответа. Просто сидела, молчала и ждала приговора.
Через несколько минут бригаденфюрер разрешил ей уйти.
***
— Что происходит? Куда вы меня везете? Да что происходит?!
Насвистывающий за рулем парень в форме СС лениво повел в ее сторону глазами.
— Успокойся уже, цыпочка,— добродушно посоветовал он. — Ты арестована. Что неясно?
Все было ясно. Оглушающе громко колотилось сердце. Арестована. Второй раз, или первый не в счет?
Плотно сжав губы, Белль смотрела в ветровое стекло. Мысли лихорадочно вертелись в голове. Где-то Белль слышала, что при аресте дают право на один звонок — вынесенные из мирной жизни сведения, от которых ей в СС толку будет не больше, чем от строчек Фроста.
Белль попыталась убедить себя, что Голд ее выручит.
Но все страшнее становилось от оговорки: если успеет.
Истошно взвизгнули тормоза, парень вырубил мотор и, обернувшись, уставился на Белль светлыми маслянистыми глазами. Взлохмаченные, блестящие волосы, липнущий взгляд — в страх Белль вплелось чувство гадливости.
А парень, точно прочитав ее мысли, провел по губам языком и, вдруг потянувшись к ней, грубо привлек к себе.