Он хотел еще что-то добавить, но Мэри-Маргарет уже была возле Эммы. Охватила ее лицо ладонями, почти до боли сжала. Сбегали по щекам прозрачные капли, вздрагивали губы. В глазах - и несмелая просьба о прощении, и безудержное, сияющее, все сметающее, все покрывающее счастье.
— Мам… — несмело, удивленно, будто на пробу пробормотала Эмма.
Зажмурилась, когда ее обняли, — кажется, они вдвоем.
На затылок легла ладонь Дэвида, и что-то подсказало ей, что второй рукой он обнял Мэри-Маргарет.
Эмма хотела вырваться или хотя бы мягко отстраниться от родителей. Не хотела этого на скорую руку слаженного счастливого сказочного конца, где у нее есть папа и мама — Принц и Белоснежка, — и все они любят друг друга, и все будут жить долго и счастливо.
А еще ей хотелось, чтобы эти объятия, ничего не исцеляющие и мало что меняющие, не размыкались еще хотя бы пару секунд.
***
Прогулка, вечерняя прохлада, густая синева предзакатного неба помогли Белль успокоиться, справиться с обидой и совладать с растерянностью. Она еще раз поговорит с ним, попросит все ей рассказать.
Белль вошла в кабинет, приблизилась к столу. Он что-то писал — методично, размеренно двигалась рука по бумаге.
Он отложил один сероватый листок в сторону, тот лег на аккуратную тонкую стопку.
Белль, ища, о чем заговорить, рассеянно сняла верхний лист. Взгляд остановился на четкой, каллиграфической подписи, машинально Белль глянула в начало текста.
Мелкие строчки. Восемь, в два столбца.
Она услышала, как он бросил писать, и ощутила на себе его взгляд. Белль впервые почувствовала, что боится взглянуть на него в ответ.
— Румпель, это… это ведь… — слова перекрыли горло, Белль не смогла их вытолкнуть.
— Да, — он, помолчав, с глухим стуком бросил ручку на стол. — Мне жаль, Белль.
— Ты хочешь всех арестовать? Ты… ты же хотел их спасти! — Белль наконец смогла поднять на него глаза. Во взгляде Румпеля она прочла сожаление, и то же сожаление прозвучало в его словах:
— Да, хотел. Обстоятельства изменились, я, — в его тоне пробилась неподдельная горечь, — ничего не могу с этим поделать.
Она смотрела на него и все ждала, что он что-то объяснит. Пока не поняла, что он уже это сделал. И что этого ему достаточно. И он ждет, что и ей этого будет достаточно.
— Ты же не можешь вот так просто их бросить, ты … - Белль нервно улыбнулась, отчасти, чтобы смягчить следующие слова, отчасти, чтобы отогнать нарастающее, подступаюшее к горлу тошнотворным комом смятение. - Румпель, они все попали в беду из-за тебя, ты не можешь…
— Белль, пойми, я пытался.
Белль широко раскрытыми глазами смотрела на него и ждала. Невесомый лист оттягивал ладони. Она почти чувствовала, как Румпель ищет слова, подбирает объяснения. Она хотела ему помочь, заговорила вновь, тревожно, горячо:
— Румпель, ведь наверняка… наверняка что-то еще можно сделать!
Его глаза встретились с ее глазами, он с болезненным напряжением всматривался в ее лицо. Белль боялась шевельнуться, словно могла его спугнуть. Но вот он отвел взгляд, чуть склонил голову. Белль завороженно смотрела, как Румпель вертит в пальцах ручку, красивую дорогую вещицу. Белль все так же настороженно ждала тяжелого вздоха, вспышки ярости или отчаяния, но в ответ прозвучал короткий сухой смешок, и когда он поднял на нее глаза, в них была лишь холодная ирония.
— Можно, — он кивнул. — Всегда можно что-то сделать. Героически погибнуть, например. — Румпель усмехнулся, когда она вздрогнула, и, протянув руку, легко вынул листок из ее пальцев.
— Это тоже гибель, — проговорила Белль, указывая на бумаги.
Он вновь сухо рассмеялся, без горечи, с мрачным, но искренним весельем:
— О, нет, нет, отнюдь. Это и есть моя жизнь, Белль, — он развел руками, почти глумливым жестом указывая на мрачный кабинет. — Ты поверила и пыталась заставить меня поверить, что она меня не устраивает, но ты ошиблась.
— Нет, нет, — ей показалось, что она вскрикнула, но с губ слетел лишь полушепот. — Я же знаю, я видела в тебе и другое.
— Что? Что ты видела, Белль? — с бесстрастной нетерпеливостью прервал он ее. Взглянул ей в глаза — она боялась и надеялась, что он не сможет этого сделать.— Белль, ты видишь свет в других, а если его нет, ты его создаешь . Но, — он беззвучно щелкнул пальцами, — это лишь отсвет твоего, иллюзия. Больше ничего.
— Неправда, — губы едва размыкались. — Твой сын…
— Я убил его мать.
В короткой фразе не было ни боли, ни того затаенного, слишком привычного для того, чтобы стать невыносимым, отчаяния, которое она в нем так часто видела. Одни слова.
Белль слушала их и после того, как они отзвучали, пыталась ответить. Через минуту это ей удалось:
— Я связана с остальными. Меня тоже арестуешь?
— Ты не проходишь в материалах по Сторибруку.
— А если я сделаю признание?
Он снисходительно улыбнулся ее бледному вызову.
— Такой возможности у тебя не будет.
Произнесли ли они эти последние фразы или ей почудилось, — она не знала. Все было призрачным и слишком реальным, все двоилось, распадалось.
Словно угасли золотые пылинки, танцевавшие в кабинете в тот день, когда Белль очнулась.
— Ты мне совсем как в сказке о… Румпе… Румпельш…предлагаешь догадаться, как тебя зовут? Если не назову твое имя с трех попыток, то останусь твоей пленницей навсегда. А если назову… Что произошло с тем колдуном, когда его имя угадали? —
— Ничего хорошего.
— Для кого? Для того, кто угадал, или для него?
— Для обоих.
Белль снова слышала беззаботный вопрос и правдивый, слишком правдивый ответ. Все сбылось. В сказках - ведь в сказках все всегда сбывается.
В молчании цедились секунды. Белль ждала. Что-то должно было произойти, вырвать ее из этого странного, страшного, залившего все не то беспощадным светом, не то лживой тьмой, сна.
Румпельштильцхен смотрел на нее со спокойной собранностью, с той смелостью, которая рождается, когда спасать уже нечего. Он заговорил, и снисходительное сожаление его тона ударило Белль наотмашь, так, что она едва разобрала его слова:
— Я предупреждал тебя, — да, в этой самой комнате, и она помнит каждое слово, — что ты не сможешь задать свои правила. Что же, — он легко пожал плечами, — ты попыталась.
Правила как в игре. Глупой игре, в которой на мгновение даже боль кажется ненастоящей. Даже прощание кажется уже закончившимся.
С губ сорвался полусмех, полувсхлип.
— Я любила тебя.
— Напрасно.
Успокаивающиеся, замедляющиеся удары сердца. Разливающееся ощущение пустоты, невесомости.
Он смотрел на нее и не торопил уйти. Минутой раньше, минутой позже, фразой меньше, фразой больше — это не имело значения. Ничто не имело.
В кабинете стояла тишина: ни напряжения, которое дает надежда, ни незаконченности, которое дает отчаяние. Ничего.
Тишина.
Белль кажется, что это правильно. Конец всегда такой: бесшумный, неумолимый, необратимый.
Она вскинула голову:
— Я знаю, что не ошиблась в тебе, но я знаю, что ошиблась в себе. И мои иллюзии, — глубокий вдох последнего признания, — они были не про тебя. Они были про нас.
***
Он скупыми выверенными движениями вынул пробку из графина, ровно до половины заполнил стакан водой. Вернул пробку, поднес стакан к губам, сделал глоток.
Время он выиграл.
Для Бэя, Реджины, Белль времени достаточно.
Он все еще может их спасти.
Это будет несложно, все продумано заранее, методично, рационально подготовлено не слишком верившим в Третий Рейх Голдом. Документы, визы, переход границы, маршрут до Берна, швейцарский счет, иммиграция.
Остальные… что же, остальные сыграют свою роль, займут внимание Валдена. Они не важны, никогда не были важны.
Звон разлетающихся осколков, обезобразившее ровную белизну стены влажное пятно.
«Самообман — не твоя стихия, дорогуша».
Ни Бэй, ни Белль, ни Реджина не примут такого спасения.
«Они не позволят тебе их спасти».
***
Стягивая полы пальто, Белль шла по улицам, по длинным безразличным улицам призрачного города. Нужно было предупредить хоть кого-нибудь, а Белль не могла заставить себя идти быстрее. Но и не замедляла шага.