В Лиссабоне внешность нашего героя произвела впечатление, которое и следовало ожидать, особенно у глазастых уличных мальчишек. Один из сих санкюлотов осмелился обозвать законодателя «горбуном»,{90} другой же от безделья решился атаковать шляпу Калишту Элоя.
Аббат Эштевайнша великое множество раз предупреждал его о необходимости изменить свой наряд и облачиться в соответствии с принятыми обычаями. Калишту отвечал ему, что не собирается вникать в обычаи, которые, как сказал бы всякий истинный лузитанец, являются пагубными. Касательно своей одежды он выразился так, что материал, из которого она сшита, — такой же португалец, как и он сам,{91} а ее фасон как раз сближает его с привычками предков, которые больше заботились об украшении духа, чем о телесной грации. За исключением аббата, никто не осмеливался вступать в спор с Калишту после того, как он спросил у одного молодого депутата, заговорившего с ним об архаизме его костюмов, не занимает ли тот должность парламентского портного и не является ли платным осведомителем портных в Палате депутатов.
Случилось так, что другой депутат с насмешкой отозвался о его остроносых сапогах. Между тем Калишту Элою было известно, что отец этого депутата родом из Эшпозенде и начинал свою жизнь как сапожник. И когда этот нахал перешел от рассуждений о сапогах к гамашам, Калишту взял его за руку и сказал: «Вы слишком высоко поднялись! Когда вы насмехались над покроем моих сапог, вы рассуждали о своем ремесле и были в своем праве. Но выше сапог — ни за что! Это как раз тот случай, когда я могу вам повторить слова Апеллеса,{92} обращенные к сапожнику, ругавшему его живопись: „Ne sutor ultra crepidam“, — что на нашем языке означает: „Сапожник, не суди выше сандалии“». После этих слов окружающие и жертва сделались того же цвета, что и нос Калишту.
Такие фразы, свидетельствовавшие о язвительном духе провинциального жителя, только усиливали сияние его славы среди благорасположенного к нему легитимистского дворянства.
Калишту, глубокому знатоку генеалогии, было известно, что в Лиссабоне у него были очень знатные родственники. Но существовали серьезные причины, чтобы он не признавал даже отдаленного родства с этими людьми, и заключались они в том, что во времена Ависского магистра{93} при дворе был известен некий Мартин Анеш де Барбуда из рода Агра-де-Фреймаш, вместе с упомянутым магистром участвовавший в героической расправе над графом Андейру.{94} До этого события многое способствовало тому, чтобы достойный португалец хвастался бы таким родственником. Однако Мартин Анеш, испугавшись или раскаявшись в своем деянии, перешел на сторону Леонор Телеш{95} и вместе с ней и ее семейством отправился в Испанию, где и умер, презираемый и проклинаемый соотечественниками. Во времена дона Дуарте{96} потомки Мартина вернулись в наше королевство, получив от государя прощение и свои владения, ранее конфискованные в пользу короны. В этом и крылась ненависть Калишту к роду недостойного португальца.
Однажды, когда он просматривал предложения Диогу де Пины{97} об изменении Уложения 1560 года — в намерении подкрепить своей эрудицией проект закона против роскоши, — ему сообщили о визите графа Регенгу. Вострепетав, Калишту сказал про себя: «Сейчас ты увидишь, каковы истинные Барбуда де Агра-де-Фреймаш… Милости прошу!»
Вошел граф и растроганно произнес:
— Я пришел пожать руку родственнику, который делает мне честь своей мудростью так же, как его предки делали честь моим предкам своей отвагой.
Калишту не шелохнулся на своем стуле и, сняв очки в серебряной оправе, изрек:
— Остается узнать, делало ли честь моим предкам родство с предками вашего превосходительства.
— Я — граф Регенгу…
— Мне это известно. Граф Регенгу — по мужской линии потомок в шестнадцатом поколении Мартина Анеша де Барбуды?
— Совершенно верно.
Калишту поднялся, надел очки, размеренным шагом подошел к книжной полке и снял с нее один из фолиантов. Затем он снова сел, усадил графа, открыл книгу и сказал: