Но жалобы появились уже в следующем письме. Раненая гордость была сломлена, гнев смягчен, и потоком полились нежные и умоляющие слезы. Томазия, с ребенком на руках и все еще прикованная к постели, страстно и красноречиво писала о своих печальных воспоминаниях, о надеждах, которые ей внушил Вашку в те ночи, когда она, столь же отважно, сколь и бесстыдно, спускалась в сад и принимала его в свои объятия, когда она бросила к его ногам свою честь, а также честь и жизнь своего отца. Она умоляла Вашку не отталкивать сына, дать ему свое имя и приехать взглянуть на него, если он не хочет расстаться с этим младенцем-ангелом.
Боль этого письма была вполне искренней, но знакомство с романами наполнило его многими фразами, которые были ничуть не хуже известны и депутату.
Это вызвало беспокойство Вашку. Он уже попросил руки своей кузины Леонор и должен был сочетаться браком через два месяца. Его занимали предсвадебные подарки — ему нужно было ехать домой за драгоценностями матери, чтобы вставить бриллианты в современную оправу. Он собирался продать одному бразильцу усадьбу в Ланьозу, а другому — право аренды в Фелгейраше. Вашку нуждался в кругленькой сумме в двенадцать конту, чтобы устроиться в столице, завести конюшню и салон, где он принимал бы родственников и друзей. После этих продаж он рассчитывал на ренту в восемь конту, не считая предполагаемого наследства в виде имений — как родовых, так и благоприобретенных. Будущее улыбалось ему, как оно улыбается всем влюбленным и женихам, имеющим восемь конту ренты, но Томазия оставалась для него досадной помехой. Было ясно, что пока она остается в Ажилде, Вашку, если он приедет туда, будут подстерегать весьма неприятные сцены. В этой крайности он вспомнил о своем старом друге и учителе логики, уже знакомом нам аббате Педрасы. После чего Вашку сел и написал ему длинное письмо.
Томазия не получила ответа на письмо, полное униженных молений. Снова она ощутила, как ею овладевает гордость. Всю свою душу она вложила в поцелуи, которыми осыпала ребенка, и теперь снова думала, как хорошо иметь собственный дом и аптеку, пользующуюся хорошей славой. Ею уже овладел грубый и резкий дух позитивизма. Ей нравилось быть собственницей. Ее не пугали ни имущественные споры, ни дороговизна съестных припасов, ни презрение скаредных родственников. У нее был обеспеченный кусок хлеба для сына. Она постепенно начала ненавидеть отца этого прелестного младенца, лишь иногда на глаза ее внезапно набегали слезы, когда она представляла себе радость, которую мог бы испытывать Вашку, держа на руках своего сыночка…
В одно из таких мгновений и появился аббат Педрасы, который хотел побеседовать с сеньорой Томазией.
Она вздрогнула. Этот священник никогда не разговаривал с ней и даже не здоровался при случайной встрече, когда приходил к фидалгу. Этот церковнослужитель, бывший бенедиктинский монах,{336} был либералом, однако придерживался преувеличенно суровых нравственных правил. Возможно, он поступал так намеренно — чтобы показать: свобода не есть распущенность и простительна развращенность лишь тех священников, кои грешат по невежеству.
Томазия, трепеща, вышла в зал, где аббат ходил взад-вперед, громко стуча каблуками и тростью по паркету.
— Привет, сеньора Томазия, — произнес он, увидев, как она приподнимает алую байковую портьеру, вышитую гербами.
— Сеньор аббат, — пролепетала она, — все ли у вас благополучно?
— Слава Богу. А вы как поживаете?
— Благодарю вас…
— С вашего позволения, — сказал он и сел. — Будьте добры также сесть, потому что нам нужно поговорить. Нас не подслушает никто любопытный? Проверьте-ка…
— Не беспокойтесь, Ваша милость, там никого нет. — Томазия встала, чтобы закрыть дверь, через которую вошла, попросив, чтобы ее позвали, если мальчик будет плакать.
Эта просьба, высказанная без обиняков, несколько шокировала священника и сообщила ему более суровый вид.
— Итак, сеньора, — произнес он, — поскольку вы сами упомянули о мальчике, с него и начнем. Сеньор Вашку Перейра не может признать его в свидетельстве о крещении, то есть не хочет, поскольку, признавая его, он создает сложности и трудности законным детям, если они у него будут. А они у него, разумеется, будут, потому что сеньор Вашку молод, богат, знатен и женится — если не сегодня, так завтра.