Он снова умолк. Потом, словно вспомнив вдруг о моем существовании, сказал:
— Теперь ступай, уходи, пока Оно не появилось.
Я уже было встал, когда по ветвям терпентиновых деревьев пробежало благоуханное дуновенье. И сразу после этого где-то на диво близко раздалось одинокое рыданье пастушьей флейты. Музыка влилась в меня неизъяснимой печалью.
— Что это? — спросил я.
— Это Сатана плачет, видя, как прекрасен мир, — произнес старик растроганным тоном, совсем не похожим на суровый тон его предшествующих речей. — Так бывает с теми, кто унижен, — все, что в них есть дурного, исходит сожалением при виде совершенства. Берегись тех, кто источает свет.
Он потянулся ко мне через стол, чтобы вложить мне в руку свою лилию. И я ушел, держа цветок, как свечу, между большим и указательным пальцами. Когда я добрался до нашего лагеря, золотистая полоса, пролегшая вдоль горизонта, воспламенила дюны. Во мне все так же звучало стенанье Сатаны. Я еще ни в чем не хотел себе признаться, но уже знал довольно, чтобы понять: белизна вторглась в мою жизнь и грозится ее разрушить.
Крепость Мероэ — такова эллинизированная форма египетского названия Баруа — построена на развалинах старой цитадели фараонов из того же самого базальта. Это и есть мой дом. Здесь я родился, здесь я живу, когда не путешествую, здесь, скорее всего, и умру, и гробница, где упокоятся мои останки, уже готова. Жилище это не назовешь уютным, скорее, это броня, дополненная некрополем. Но оно защищает от солнца и от песчаных бурь, и потом, мне кажется, что оно похоже на меня самого, и, любя его, я как бы отчасти люблю в нем самого себя. Сердцевину дворца образует гигантский колодец, восходящий к эпохе величия фараонов. Вырубленный в скале, он на глубине двухсот шестидесяти футов достигает самого Нила. Посередине его перерезает площадка, куда по идущему спиралью скату могут спуститься верблюды. Они приводят в движение норию, систему ковшей, которая поднимает воду вверх до первой цистерны, а та с помощью другой системы ковшей снабжает водой большой открытый бассейн в самом дворце. Гости, восхищающиеся гигантским сооружением, часто удивляются, почему не воспользоваться этим обилием чистой воды и не украсить дворец цветами и зеленью, ибо мой дворец скуден растительностью, как пустыня. Но так уж повелось. Ни я, ни мои приближенные, ни жены моего гарема — наверно, потому, что все мы родом из бесплодных южных краев, — не представляем себе Мероэ в садах. Но я понимаю, что чужестранца гнетет суровая дикость этих мест. Такое чувство, без сомнения, испытывали и Бильтина с Галекой, выбитые из привычной колеи и к тому же отверженные другими рабами из-за цвета своей кожи. Когда я расспрашивал о Бильтине управительницу гарема, эта нигерийка, хоть и привыкшая к пестроте рас и этнических групп, выражала одно только брезгливое отвращение. С бесцеремонностью старухи, знавшей меня еще ребенком и наставлявшей меня в моих первых любовных подвигах, она осыпала вновь прибывшую насмешками, за которыми угадывался едва скрываемый недоуменный упрек: зачем, зачем ты притащил сюда эту тварь? Она в подробностях описывала бесцветную кожу девушки, сквозь которую кое-где просвечивали сиреневые жилки, ее длинный узкий и острый нос, широкие торчащие уши, пушок на предплечьях и икрах и прочие изъяны, коими народы с черной кожей оправдывают отвращение, внушаемое им белыми.
— Да и вообще, — заключила старуха, — белые называют себя белыми, но они лгут. На самом деле они не белые, они розовые, розовые, как свиньи! И они воняют!
Мне был понятен этот перечень обвинений: народ с черной матовой кожей, с широким приплюснутым носом, крошечными ушами и безволосым телом, народ, полагающий, что у людей может быть только два надежных, лишенных тайны запаха: один — запах тех, кто питается просом, другой — тех, кто питается маниокой, выражал в них свою нелюбовь к чужеземцам. Я понимал эту нелюбовь, потому что ее разделял, и к любопытству, пробуждаемому во мне Бильтиной, без сомнения, примешивалась известная наследственная брезгливость. Я усадил старуху рядом с собой и доверительным, свойским тоном, который должен был ей польстить, напомнив мои молодые годы, когда она посвящала меня в таинства любви, спросил:
— Добрая моя Каллаха, есть один вопрос, какой я задавал себе с самого детства, но так и не сумел на него ответить. А ты наверняка знаешь ответ.