«А почему бы и нет! — Это закричала я. — Допустим, они верят, что Елена у нас. Допустим, они так созданы, что не могут преодолеть обиду, нанесенную мужу из царского дома женщиной, красавица она или нет! — При этом я подумала о Пантое, который, с тех пор как я отказала ему, по-моему, меня возненавидел. —- Допустим, они все такие».
«Не говори глупостей, — сказал Приам. — Им нужно наше золото. И свободный выход в Дарданеллы». — «Так обсудите это!» — предложила я. «Этого только не хватало. Обсуждать нашу неотъемлемую собственность и право!» Я начала понимать, что царь уже глух к доводам против войны, и глухим и слепым его сделали слова Эвмела: «Мы выиграем войну». «Отец, отбери у них хоть этот повод: Елену. Здесь ли, в Египте ли, она не стоит и одного убитого троянца. Скажи это посланцам Менелая, одари их подарками и отправь обратно». — «Ты сошла с ума, дитя, — сказал царь, искренне возмущенный. — Ты что, ничего больше не понимаешь. Ведь речь идет о чести нашего дома».
«Но ведь я тоже забочусь об этом!» — клялась я. Какой непроходимо глупой я себя чувствовала. Мне казалось, они и я, мы хотим одного и того же. И какую свободу несло первое нет: нет, я хочу другого. Но тут с полным правом царь поймал меня на слове. «Дитя, — сказал он и притянул меня к себе, я вдохнула аромат, который так любила. — Тот, кто сегодня не с нами, дитя, — сказал он, — тот против нас». И я обещала ему хранить в тайне то, что знала о прекрасной Елене, и спокойно ушла от него. Стражники в коридоре не шелохнулись, Эвмел поклонился, когда я проходила мимо. «Браво, Кассандра», — сказал в храме Пантой. Теперь я возненавидела его тоже. Слишком тяжело ненавидеть себя саму. Много подавляемого знания, злой воли и ненависти скопилось в Трое, прежде чем они обратились на врага и сплотили нас.
Всю зиму я оставалась ко всему безучастна и погружена в молчание. О том, что я не смею главного, я не думала. Родители, вероятно не спускавшие с меня глаз, разговаривали между собой и со мной вполне непринужденно. Брисеиду и Троила, которые по-прежнему искали моего сочувствия, удивляло мое безразличие. Никаких вестей об Арисбе, ничего об Энее. Немая Марпесса. Видно, все отступились от меня — неизбежный жребий тех, кто сам от себя отступился. Весной, как и ожидалось, началась война.
Войной называть войну запрещалось. В интересах упорядочения языка следовало говорить «нападение», что в данном случае было вполне точно. Странным образом мы оказались неподготовленными к нему. Так как мы не знали, чего мы хотим, мы не дали себе труда доискаться до истинных целей греков. Я говорю «мы», спустя так много лет снова «мы», в несчастье я снова открыла сердце для своих родителей. В те дни, когда греческий флот вырос на горизонте — устрашающий вид, — когда наши сердца сжались, а наши юноши, защищенные только кожаными щитами, смеясь, шли навстречу врагу, на верную смерть, — тогда я прокляла тех, на ком лежала ответственность за это. Кольцо обороны! Выдвинутая вперед линия за оборонительной полосой! Рвы. Ничего этого не существовало. Я не была стратегом, но каждый мог видеть, как гнали наших воинов по плоской прибрежной равнине навстречу врагам, чтобы те их перебили. От этого воспоминания я никогда не смогу освободиться.
И в тот первый день — мой брат Троил.
Я всегда пыталась забыть, как он шел к смерти. Но все равно ничто из всей этой войны не врезалось в мой мозг острее этого. Даже теперь, перед тем как меня убьют, и страх, страх, страх принуждает меня думать, даже теперь я помню каждую проклятую подробность смерти моего брата Троила. И одного убитого во всей этой войне мне было довольно. Гордая, преданная царю, бесстрашная, верящая клятве Гектора, что ни один грек не ступит на нашу землю, я осталась в храме Аполлона перед городом, откуда был виден весь берег. Но почему «был»? Он виден и сейчас. Храм Аполлона пощадили. Никто из греков не решился посягнуть на святилище Аполлона. Тот, кто сейчас там стоит, видит берег, усеянный обломками, телами воинов и оружием, которым некогда владела Троя, а если он обернется — увидит разрушенный город. Кибела, помоги.
Марпесса спит. Дети спят.
Кибела, помоги.
Тогда началось то, что вошло потом в привычку: стоять и смотреть. Я стояла, когда другие жрецы, среди них Пантой, охваченные паникой, бежали в Трою, когда Эрофила, старая, несгибаемая жрица с иссохшим лицом, в ужасе скрылась в глубине храма. Я смотрела, как брат Гектор — Темное Облако — в своем кожаном панцире сразил первых спустившихся с кораблей греков, которые, шлепая по мелкой воде, пытались овладеть троянским берегом. И тех, кто следовал за первыми, сразили троянцы. Может быть, Гектор и прав? Я видела, как далеко, безмолвно падали куклы-люди. В моем сердце ни искорки торжества. А потом все изменилось.
Группа греков в панцирях, держась плотно один к другому и окружив себя щитами, как сплошной стеной, подобно единому существу с головой и конечностями, наступала с ревом, какого никто и никогда здесь прежде не слыхивал. Наружный ряд, как, очевидно, и было задумано, был скоро разбит уже утомленными троянцами. Те же, кто был в середине, уложили большое число наших. Ядро, как и предполагалось, достигло берега, а ядро ядра — греческий герой Ахилл — должен был пробиться, даже если все полягут. Он и пробился. «Так это делается, — я услышала, как лихорадочно повторяю это самой себе. — Все за одного». Что теперь? Схитрив, Ахилл не пошел на Гектора, предоставив его остальным, к самому же Ахиллу хорошо выдрессированные люди погнали, как дичь к охотнику, мальчика Троила. «Так это делается». Мое сердце стучало. Троил остановился, принял вызов, начал бороться. По всем правилам благородного поединка, как его учили. Он честно придерживался правил борьбы, в которой блистал с детства. Троил! Меня трясло. Я заранее знала каждый его шаг, каждый поворот головы, каждое движение тела. Но Ахилл! Ахилл, скот, не принял предложения мальчика. Может быть, он его не понял... Он поднял свой меч, схватив его обеими руками высоко над головой, и обрушил на моего брата. Отныне и навсегда все законы повергнуты в прах. Так это делается.
Мой брат Троил упал. Ахилл, этот скот, на нем. Я не хотела верить, но поверила тут же, я уже не раз становилась сама себе противна из-за этого. Если я правильно видела, он душил лежачего. Случилось нечто, что превосходило мое, превосходило наше понимание. Кто мог видеть, увидел в первый день: эту войну мы проиграли. На этот раз я не закричала. Не впала в безумие. Продолжала стоять. Не заметив, раздавила в руке глиняный кубок.
Но это еще не худшее, худшее впереди. Троил, в легком панцире, еще раз поднялся, ускользнул от рук Ахилла и бросился бежать. О боги, как он умел бегать! Сначала без цели, потом — я кричала, махала ему — он побежал ко мне, к храму. Спасен. Мы проиграем войну, но этот брат, в эту минуту самый любимый, спасен. Я бросилась к нему, схватила его, потянула, задыхающегося, обессиленного, внутрь храма, к изображению бога, где он был в безопасности. Тяжело дыша, приблизился Ахилл, на которого я больше не обращала внимания. Брат ловил ртом воздух, я развязала шлем, распустила панцирь на груди. Мне помогала Эрофила — старая жрица, которую я ни до, ни после того не видела плачущей. Мои руки летали. Кто жив, еще не потерян. И для меня не потерян. Я буду за тобой ухаживать, брат, любить и, наконец, узнаю поближе. Брисеида будет довольна, шептала я ему на ухо.
И тут вошел Ахилл, скот. Убийца вошел в храм, в храме потемнело, когда он стал в дверях. Чего он хотел, этот человек? Чего он, вооруженный, искал в храме? Минута ужаса: я поняла. Он засмеялся. Каждый волосок поднялся на моей голове, а в глазах моего брата был только ужас. Я бросилась на Ахилла, он отбросил меня в сторону, как пылинку. Враг приближается к брату. Как растлитель или как убийца? Но разве соединимы в одном человеке любовная страсть и страсть к убийству? Смеют ли люди терпеть такое! Застывший взгляд жертвы. Пританцовывая, приближается преследователь. Теперь я вижу его со спины, похотливый скот. Он берет Троила за плечо, гладит его, беззащитного, — ведь я, несчастная, сняла с него панцирь, — ощупывает его. Смеясь, все время смеясь. Хватает его за горло. Неуклюжая, короткопалая, волосатая рука на горле брата. Сжимает. Сжимает. Я повисла на руке убийцы, жилы на ней натянулись, как шнуры. Глаза брата выступили из орбит. На лице Ахилла похоть. Обнаженная, ужасающая мужская похоть. Раз существует такое, значит, возможно все. Тишина. Он стряхнул меня, я ничего больше не чувствовала. Теперь враг, чудовище, поднял перед статуей Аполлона свой меч и отделил голову моего брата от туловища. Человеческая кровь хлынула на алтарь, как кровь наших жертвенных животных. Жертва — Троил. Убийца, мясник, палач с жутким воем побежал прочь. Ахилл, скот. Долгое время оставалась я бесчувственна.