«Вставай. Пойдем. Ты нужна там. Меня они не слушают».
Значит, я не могу остаться здесь, где мне так хорошо. Разве я уже выздоровела? Килла повисла на мне и молила остаться! Я взглянула на Арисбу, на Анхиза. Да, мне нужно идти.
Гекуба повела меня прямой дорогой в совет. Нет, не так. В тот зал, где раньше заседал совет. Где теперь собрались заговорщики под предводительством царя Приама. Они не пожелали впустить нас в совет. Тогда Гекуба сказала, что вся ответственность за это падет на них. Прежде всего на царя. Посланец вернулся: мы можем войти. Только ненадолго. У них мало времени. Сколько я помню, в совете всегда не было времени для важных дел.
Вначале я ничего не слышала — я увидела отца. Погибший человек. Узнал ли он меня?
Речь шла о Поликсене. Вернее, о Трое. Вернее, об Ахилле, скоте. Речь шла о том, чтобы Поликсена заманила Ахилла в храм. В храм Аполлона Тимберийского. Под тем предлогом, будто она решилась на союз с ним. В моей голове пронеслись подозрения. Союз? Но... Не о чем беспокоиться. Только для вида. На самом же деле наш брат Парис притаится за статуей бога, и атакует (атакует! Парис сам так сказал!) Ахилла, и поразит его в его уязвимое место, в пятку. Почему именно в пятку? Ахилл доверил сестре Поликсене тайну своего уязвимого места. Она с нами. Разумеется. «Она, — вызывающе заметил Парис, — она этому рада».
— Это значит: вы используете Поликсену как приманку для Ахилла?
Усмешка.
— Поняла? Ахилл войдет в храм босиком, такое условие она ему поставила.
Смех.
— Один?
— А как же. Один. И живым из храма не выйдет.
— А Поликсена? Она будет ждать его одна?
— Если не считать Париса, — сказал Эвмел, — и, разумеется, нас. Но мы будем снаружи.
— Следовательно, Ахилл обнимет там Поликсену.
— Для вида. И когда он достаточно размякнет, — смех, — его настигнет стрела Париса.
Хохот.
— И Поликсена на это согласилась?
— Согласилась? Она жаждет этого. Она истинная троянка.
— Но почему же ее здесь нет?
— Здесь мы обсуждаем подробности. Они ее не касаются. И трезвый план. Она, как женщина, только спутает все.
Я закрыла глаза и увидела все. Со всеми подробностями. Услышала смех Поликсены. Увидела убийство в храме... Труп Ахилла — кто не сгорал от жажды увидеть его? — еще висящий на Поликсене.
— Вы воспользуетесь ею.
— Кем?
— Поликсеной.
— Неужто ты не способна понять? Дело не в ней, дело в Ахилле.
— Об этом-то я и говорю.
И тут заговорил отец, молчавший до сих пор. «Молчи, Кассандра», — крикнул он гневно, зло. Я сказала: «Отец!»
«Не называй меня отцом. Долго, слишком долго я дозволял тебе делать все, что ты хотела. Хорошо, думал я, она слишком впечатлительна. Хорошо, она видит мир не таким, каков он есть. Она витает в облаках. Принимает себя слишком всерьез, это часто бывает с женщинами. Избалована, не умеет подчиняться. Сумасбродна. Слишком высокого мнения о самой себе. А почему, дочка? Можешь ты мне сказать? Почему ты так заносчива? Дерзка на язык. И презираешь тех, кто борется за Трою. Да представляешь ли ты себе наше положение? И если ты сейчас не согласишься с нашим планом покончить с Ахиллом, нашим злейшим врагом, знаешь, как я назову это? Пособничество врагу».
Тишина вокруг. Тишина во мне. Как здесь. Как сейчас.
Отец сказал еще, что я не только должна согласиться с планами, которые они обсуждают, но и обещать молчать о них, а когда они будут осуществлены, защищать перед каждым.
Вот и наступил час, которого я так боялась. Наступил неожиданно. Неподготовленной я не была — вот почему мне было особенно тяжко. Стремительно, со зловещей трезвостью я взвесила все и поняла: право, может быть, на их стороне. Что значит — право на их стороне? Что ни право Поликсены, ни мое право не принимаются в расчет, потому что долг умертвить нашего злейшего врага поглотил право? А Поликсена? Она, без сомнения, шла к гибели. С ней все было уже кончено.
— Ну, Кассандра. Ты ведь разумна, правда?
— Я сказала: нет.
— Ты не согласна?
— Нет.
— Но ты будешь молчать.
— Нет, — сказала я.
Гекуба в страхе схватила меня за руку. Она знала, что сейчас последует, я тоже.
Царь сказал: «Возьмите ее».
Снова руки хватают меня, не слишком жесткие, их столько, сколько нужно, чтобы увести меня. Мужские руки. Ни спасительного обморока, ни видений. Выходя, я оглянулась, и мой взгляд упал на брата Париса. Он вовсе не хотел быть виноватым, но что он мог поделать? Разве его ошибка с Еленой не отдала его навсегда им в руки. Слаб ты, брат, слаб. Безвольный человек. Всегда ты жаждешь всеобщего согласия. Погляди на себя в зеркало. Последним своим взглядом я словно пронзила его насквозь, и он сам себя тоже, но вынести этого он не смог. Поспешнее, чем кто-нибудь другой, двигался он к безумию, которого уже нельзя было остановить. Как победитель Ахилла, он, надутый и чванный, должен был показаться народу и войску. Парис, наш герой! Это не уменьшало его презрения к себе самому, оно было неизлечимо.
Меня в полной тишине и темноте отвели к месту, которое всегда казалось мне жутким и угрожающим: «могила героев» — так называли его мы детьми, здесь проверяли наше мужество. Оно лежало в выдающейся вперед заброшенной части крепости, вплотную к стене. Когда мой слух невероятно обострялся, я слышала, как мимо проходила стража. Никто не знал, что я сижу здесь внизу, никто, кроме доверенных людей Эвмела, притащивших меня сюда (среди них был и красавец Андрон), и двух непотребных женщин, приносивших мне еду. Таких, как они, я в Трое никогда не встречала. С самого дна жизни, куда опускаются те, кто признал себя побежденным ею, их извлекли нарочно для меня. Сначала я подумала, что это ужесточение наказания, и даже поймала себя на бесполезной мысли: «Если бы отец знал...» Пока голос рассудка не спросил меня язвительно: «Что тогда? Выпустили бы меня? Прислали бы других прислужниц? Давали бы еду получше?» Нет.
Беспрерывно, с первой минуты, я трудилась над ивовым плетеньем, устилавшим круглое пространство, посреди которого я еле могла стоять. Как и сейчас, я нашла там свободную тонкую веточку, потянула ее — мне это стоило, может быть, часов, даже дней — и вытащила ее из плетенья, так же как и теперь, вот уже больше часа (ивовая плетенка, на которой я сижу сейчас, поновее, и прутья здесь не такие гнилые и заплесневелые) вытягиваю ее понемножку, чтобы вытянуть совсем. Какой бы длины она ни оказалась. Я делаю это с таким прилежанием, словно от этого зависит моя жизнь. Сначала, пока я еще была оглушена и бесчувственна (со мной так поступить не могут, со мной — нет, только не отец), я чувствовала себя заживо погребенной. Я не могла понять, где я. Я слышала, как дыру, через которую меня сюда втолкнули, тщательно замуровали. Страшная вонь охватила меня. Где же я?.. Сколько времени нужно человеку, чтобы умереть с голоду? Я ползала в пыли, не в пыли, в отвратительном гнилье. Сосуд, в который меня поместили, был круглый, изнутри выложенный плетеньем. Сюда не проникало ни лучика света — а ведь, пожалуй, уже прошел день, ночь и еще день, — этот сосуд, надо полагать, облеплен снаружи толстым слоем глины. Так я подумала и оказалась права. Под конец я наткнулась на кости и теперь знала, где я нахожусь. Кто-то тихонько постанывал: только не потерять рассудок, теперь нельзя... Голос был мой.
Я не потеряла рассудок.
Спустя долгое время кто-то заскребся у стенки. Дверца — видеть я ничего не видела и обнаружила ее с трудом — открывалась у самой земли. Миску, всунутую внутрь, я нечаянно перевернула, пытаясь нащупать ее, и пролила воду! Потом получила овсяную лепешку. И вдобавок грязное визгливое ворчание одной из женщин, приставленных ко мне.
Это преисподняя. Но ведь меня еще не погребли. И умру я не от голода. Неужто я разочарована?
Но ведь достаточно отказываться от еды.
Это было бы не так уж трудно. Может быть, от меня как раз этого и ждут. Через несколько дней я начала есть. В долгие промежутки времени — я почти не спала — я тянула, дергала, гнула, теребила, тащила веточку ивы из плетенья. А что-то, что было сильнее всего, тащило меня. Много дней я думала только одно: это должно кончиться. Что именно? Я еще помню: внезапно я замерла, долго сидела, боясь шелохнуться, словно молния осветила мое сознание — это боль.
Это боль, которую, как казалось мне, я узнала. Теперь я поняла: до сих пор она едва касалась меня. Как узнаешь скалу, что погребет тебя под собой, только по силе удара, так и о потере всего, что называла именем «отец», я узнала по боли, грозившей раздавить меня. Мысль, что я могу назвать его так, что он услышит меня, подарила мне словно легкое дуновение воздуха. Ведь пройдет же он когда-нибудь мимо. Одно только ничто вечно. И на меня снова повеяло ветерком облегчения, хотя облегчение — сказано слишком сильно. Бывает боль, которая больше не причиняет боли, потому что она все. Воздух, вода, земля. Каждый глоток, каждый вдох, каждое движение. Нет, описать этого нельзя. Я никогда никому не говорила об этом. Никто и никогда не спрашивал меня.