Скульптор Василий Астапов, создававший в 1960-х годах бронзовый бюст Ахматовой, отмечает: «Чем значительнее личность человека, тем труднее и ответственнее создание его портрета - будь то на холсте, в бронзе или мраморе или словами на бумаге. Художнику нужно быть достойным своей модели». Действительно, у подлинного творца портрет человека есть всегда несколько больше, чем документальная фиксация внешности, - это еще и передача внутреннего мира. (Ольга Рубинчик).
Вот как описывает Ахматову в 1965 г. Чапский: «Анна Андреевна в большом кресле, внушительная, полная, спокойная, чуть глуховатая. Tres dame (фр. “Дама во всех отношениях” - О. Р.). Невольно вспоминаются идеализированные портреты русских цариц XVIII века. <...> Анна Андреевна вносит кое-какие коррективы в свою биографию <...> И появляется <...> ощущение, <...>, будто она уже превратилась в монумент, и все ее заботы лишь о полноте биографии». Такой - «внушительной», величественной - и показана Ахматова большинством авторов поздних портретов, в том числе - Владимиром Фаворским.
Причина статичности и излишней монументальности поздних работ не только в личной манере художников и скульпторов, но и в давлении на них груза поздней ахматовской славы, а также в том, что Ахматова в старости, позируя, сама становилась «памятником» и хотела видеть себя такой. Иначе она чувствовала бы себя слишком беззащитной под взглядом художника. «...Полнота рыхлая, нездоровая... тонкогубый рот почти без зубов... Но она была прекрасна. Именно прекрасна. Подумать “старуха” было бы дико. <...> Музыка стихов рождалась где-то в груди и в глубине гортани. Я уже не слышал шепелявости, не видел ни морщин, ни болезненной грузности. Я видел и слышал царицу, первосвященницу поэзии».
Окончательно запрет с имени Ахматовой снимается только в конце 1950-х годов, после чего следует настоящее признание не только в родном Отечестве, но и за рубежом. В 1964 году Ахматовой присуждают престижную международную премию «Этна-Таормина», а в 1965 году ей присваивается почетная степень доктора Оксфордского университета. И в это время, даже несмотря на свой уже преклонный возраст, Ахматова продолжает оставаться излюбленной моделью для многих художников, а поэты все также слагают стихи в ее честь, но это уже новое поколение поэтов, совсем молодых, робко приобщающихся к легендарной силе ее личности.
Стоит вспомнить, однако, что образ Ахматовой последних двадцати лет у многочисленных мемуаристов совсем не так статичен, он очень разный. Вот два описания Фаины Раневской, относящиеся к периоду после ждановского постановления. «Открыла дверь А. А. Я испугалась ее бледности, синих губ. Молчали мы обе. Хотела ее напоить чаем, отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела ее кормить. Она лежала, ее знобило. Есть отказалась. <...> Потом стала ее выводить на улицу, и только через много дней она сказала: “Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи”».
«Сегодня у меня обедала Анна Андреевна Ахматова, величавая, величественная, ироничная и трагическая - веселая и вдруг такая печальная, что при ней неловко улыбаться и говорить о пустяках. Как удалось ей удержаться от безумия, для меня непостижимо. Говорит, что не хочет жить, и я ей абсолютно верю». Такая Ахматова в поздней иконографии не запечатлена. Вспоминает коллекционер Игорь Дыченко, который был знаком с Ахматовой в 1960-е гг.: «Все справедливо говорят о сдержанности и спокойствии в манере Ахматовой. <...> (Ей был присущ не замедленный, а свой собственный темп). Лишь один раз я видел Анну Андреевну в момент неожиданного очень сильного волнения: перебирая содержимое чемодана (Анна Андреевна имела обыкновение свои вещи не раскладывать, а хранить в чемодане; дело было в Москве), Анна Андреевна искала для меня письма Пастернака или что-то еще, точно, увы, не помню, и вдруг обнаруживает среди бумаг и прочего добра фото Осипа Мандельштама - реакция, как удар молнией, и уже через секунду спокойным жестом отложила его фото и продолжала искать искомое. Я сидел, боясь дышать, не то что сказать слово. Так очевидна была рикошетная сила внезапно вздрогнувшей Ахматовой!»
Гаррик (Георгий) Гинзбург-Восков, принадлежавший к компании Иосифа Бродского и Анатолия Наймана, познакомился с Ахматовой в 1964 г.: «Я был очарован с первого взгляда. <...> Несмотря на ее возраст, от нее исходила энергия прелестной молодой женщины. И внешне она очаровывала: черное кимоно, босые ноги в сандалиях, педикюр, красивые руки, перстень с темным камнем. Поразила посадка головы, сама голова, мощь, многообразие выпуклостей, когда с каждого угла зрения возникает другой образ».