Глаза Феодора наполнились слезами.
– Прости меня, отче, – тихо проговорил он. – Я стал таким же глупым юношей, как тогда… когда ты приехал к нам с Олимпа… Помнишь?
– Как не помнить! – глаза старца улыбались. – Только тогда ты как раз и перестал быть глупым… Видишь, как долго мы были вместе? Теперь мне пора, а у тебя есть еще тут дела́, Феодор. Еще много дел тебе предстоит!
Тут в дверь постучали, Феодор встал и отворил. На пороге стоял патриарх.
– Святейший! – игумен поклонился и взял благословение.
– Здравствуй, Феодор! – патриарх шагнул к ложу Платона. – Здравствуй, отче!
Платон силился приподняться, но патриарх остановил его знаком руки, подошел и благословил.
– Слава милости Божией! Посетил ты нас, смиренных! – прошептал Платон, целуя руку патриарха.
– Боялся я, что уж и не застану в живых тебя, Платон, – сказал Никифор. – Но милостив Господь! Не простил бы я себе, если б опоздал!
– Желал и я видеть тебя перед исходом, владыка, – ответил старец, – но не смел просить об этом твою святость. И вот, исполнилось желание убогой души моей… Теперь можно и умереть! Уж и часы мои сочтены… А отец игумен, – старец взглянул на Феодора, – сокрушается, вот, да и меня сокрушает… На кого, мол, я его покидаю!
Патриарх обернулся к игумену. Тот виновато улыбнулся.
– Не покинет он тебя, Феодор, – тихо сказал Никифор. – Тебе ли не знать этого? Но верую, что он будет предстательствовать за нас пред Богом. Вот и я пришел попросить молитв святых отца вашего… нашего общего отца!
– О, владыка! – только и сказал игумен.
Патриарх вновь повернулся к старцу, губы его дрогнули.
– Прости меня, отче! – сказал Никифор и опустился перед ложем на колени. – И помолись за меня.
– Владыка! – слабо вскрикнул старец. – Господь да простит тебя! Ты же прости мое окаянство и помолись, да неосужденно предстану пред престолом Божиим!
– Верю, что предстанешь Господу и сподобишься благодати молиться за нас! – сказал патриарх. – Поминай тогда нас, грешных… Неспокойно у меня на душе, отче! – вырвалось вдруг у Никифора. – Томит предчувствие, что нас ждут испытания…
– Благословен Бог, очищающий святых Своих в горниле искушений, да возблистают злата светлейше! – проговорил старец, и лицо его просияло. – Не смущайся, владыка! Испытания ждут вас, и великая слава ожидает вас, и не бойся, ничего не бойся. Храни веру, как зеницу ока, и Господь сохранит тебя! Благословен ты от Господа, и да будут благословенны пути твои!
Платон скончался на другой день, во вторник ваий. В самый день смерти он часто шепотом повторял: «Воскреснут мертвые, и восстанут сущие во гробах, и возвеселятся сущие на земле», – говоря и находившимся при нем в келье:
– Пойте, братия, пойте! «Воскреснут мертвые, и восстанут сущие во гробах, и возвеселятся сущие на земле»!
Старец умер в час захода солнца. Шепотом сказав краткое прощальное слово братии, он склонил голову набок и, закрыв глаза, глубоко вздохнул. Это был его последний вздох. Все стояли вокруг притихшие, а игумен опустился на колени перед ложем с телом своего духовного отца и прошептал беззвучно:
– Поминай нас, отче, у престола Божия!
22. Антикенсоры
Единственный недостаток в том, чтобы быть темной лошадкой – это невозможность поделиться. Масштабом сделанного, изящностью интриги.
Возвращаясь из Священного дворца в Сергие-Вакхов монастырь, Грамматик иногда смотрел вокруг со странным ощущением: вот, жизнь идет, люди занимаются своими делами, и никто не знает, что уже скоро, скоро… Впрочем, кое-кто всё же знал – это был не кто иной как Феодот Мелиссин. Иоанн сблизился с ним вскоре после восшествия Льва на престол; это произошло как бы случайно, но на самом деле Грамматик действовал по плану. Еще за три месяца до того он узнал от монаха Симеона сплетню, будто сын патрикия Михаила Мелиссина, приходившегося шурином императору Константину Исаврийскому по его третьей жене, хранит у себя дома некие иконоборческие трактаты, которые его родные после второго Никейского собора припрятали и сберегли от сожжения. Сплетня эта чрезвычайно заинтересовала Иоанна, хотя вида он не подал. Грамматик понял, что, кажется, напал на след.
Незадолго до этого Иоанн наткнулся в патриаршей библиотеке на список «Размышлений» Марка Аврелия, где между девятой и десятой книгами нашел несколько вшитых листов из другой рукописи, написанных крупным четким почерком на очень хорошем пергаменте с широкими полями; видна была рука первоклассного писца; по верху и низу каждого листа шел орнамент из виноградных лоз, красиво выписанный киноварью, от времени слегка выцветшей.