Лежать было невыносимо, всё тело затекло и ныло, двигаться было ещё больнее. Нога больше не принадлежала Виро. Малейший сдвиг отдавался нестерпимой болью. Опухоль после пыток Хюрема в ту ночь не спадала, приковывая к месту, но Виро лежал тихо и не жаловался, поджидая тот самый момент.
На пятую ночь, дождавшись, когда Хюрем отправится на свидание с Лето, Виро решился. Рядом с ним, на кровати, лежал свиток, который он попросил почитать днём. Оборвав пергамент, он закусил древко и попытался встать. От боли перед глазами вспыхнули искры. Он упал. Исхудав за последнее время до костей, омега почти ничего не весил, так что глухой удар о пол никто не услышал. Но Виро и не волновался об этом, лишившись сознания. Когда он пришёл в себя, то по-прежнему лежал на полу, один в комнате. Второй раз он не отважится повторить такое, так что Виро не оставалось ничего другого, как сделать всё сегодня.
Отыскав откатившуюся деревяшку, Виро засунул её обратно в рот и снова прикусил. А затем, упираясь локтями в пол, пополз вон из дома.
Тёплая летняя ночь не могла остудить взмокшее от усилий и напряжения тело. С каждым новым усилием Виро будто бы старался уползти от покалеченной ноги; та, казалось, в любой момент могла не выдержать и оторваться. Путь на задний двор был бесконечным, и всё же Виро сделал это — от пропасти его отделяло всего несколько шагов. И, видя перед собой пустоту, Виро не боялся смерти. Там, внизу, раскинулись забвение и покой. После всех усилий это было единственным, чего хотел Виро.
На самом краю он остановился. Луна освещала анаку и склон, укрытый растительностью. Как часто Виро смотрел вниз, будучи совсем малышом. Впервые он увидел обрыв, находясь в надёжных руках отца. Тот говорил об опасности и строго-настрого запрещал приближаться к краю земли. О том же говорил и папа, играя с Виро в окружении домовых. Тогда всё казалось простым и невинным, но взрослые всегда были начеку, следя, чтобы Виро не рванул вдруг в сторону и не упал по неосторожности.
Виро думал о родителях. Он — всё, что у них осталось. Так мало, если сравнивать с тем, что было у них, когда он был здоровым, а Толедо был жив. Теперь остался только Виро — бесполезный калека. Горькие слёзы глухо упали на пыльную землю.
Что бы Виро себе ни рассказывал, что бы ни обещал, он собирался спастись сам, оставив родителей страдать до конца дней. Виро был виноват в том, что не слушался, повсюду таскаясь за Толедо, и в том, что брат погиб. Он был повинен в том, что слишком слаб, чтобы жить дальше, не причиняя своим близким ещё большей боли. Такой отчаянной боли, от которой стремглав мчался прочь сам.
Виро зарычал, тихо — с горечью, злобой и досадой, но так тихо, чтобы никто его не услышал. Развернулся, когда справился с собой, и пополз обратно, всё же надеясь, что сердце не выдержит и сдастся. Само, без его на то воли. Сам же Виро этого не сделает. Не сделает своих родителей несчастней, чем они были. Он выпьет чашу до дна.
У порога собственной комнаты Виро лишился сознания. Хюрем, следивший за Виро с момента, когда возвращаясь с ночного свиданья, заслышал у порога дома шум и затаился, выступил из тени.
Он наблюдал за тем, как омега добрался до обрыва, как рыдал, яростно, давясь, и как повернул обратно. Он думал, что мальчишка прыгнет, покончит со своей ничтожной жизнью. Тот казался уже готовым. Что-то остановило его в последний момент. Слабость и страх? Не хватило сил сделать последний рывок?
Проспав всё утро и проснувшись в разгар дня, Виро обнаружил себя в постели. Если его о чём-либо спросят, он решил, что скажет, будто хотел подышать свежим воздухом, но голова закружилась и он упал.
Лежать оказалось неудобно. Задрав простыню, прикрывавшую тело, Виро увидел, что его ногу стискивают две плоские деревяшки, удерживаемые верёвкой. Точно так же ему лечили ногу, когда он упал с обрыва. Должно быть, отец заметил опухоль и позвал лекаря.
Заёрзав, Виро обнаружил, что боль ощущается не так остро, как вчера — его, скорее всего, успели напоить травами. Только свезённые локти горели огнём, быстро заставив вспомнить ночную вылазку, не увенчавшуюся успехом. Виро стало стыдно. Не за то, что не сумел, а за то, что посмел думать.
С того дня всё шло своим чередом, словно и не было той страшной ночи. Никто ни о чём не спрашивал, и Виро терялся в догадках, что же случилось после того, как сознание ему изменило. Виро покорно проводил время взаперти, позволяя Хюрему за собой ухаживать. Они никогда не разговаривали, ограничиваясь словами о необходимости встать или сменить простыню.