Склонился над Лето, прикусил затвердевший розовый, словно полевой цветок, сосок, обвёл языком, поймав затуманенный взгляд, — и, наслаждаясь видом закушенной губы альфы, продолжил искушающее терзание. Язык прочертил влажную дорожку вниз, пощекотав золотистую поросль, замер у истекавшего смазкой естества. Увитый венами фаллос давно набух, причиняя неудобство и удовольствие одновременно. Хюрем неторопливо заглотил до самого основания, не пережимая ртом или губами, позволил ощутить острые зубы и скользнуть вдоль языка, уходя в горло. Лето застонал, опустив ладонь Хюрему на макушку. Омега тут же стряхнул подчиняющий жест, чётко обозначая границы — вёл он, а не альфа.
Ласки были лёгкими и почти непритязательными, и всё время этих сладких мучений Хюрем наблюдал за своей жертвой, позволяя смотреть и ему. Он знал, как смотрят альфы на его широкий сладострастный рот, перемазанный слюной и смазкой, растёртой ходившим туда и обратно членом. Избыток влаги капал на живот. Причмокивания щелкали в тишине комнаты, и Хюрем чувствовал, как напряжение, его и Лето, нарастает. Пора было переходить к основному блюду.
Хюрем, низко припадая к телу альфы, переместился выше, словно пантера, нависшая над дичью. Уставился в бездонные глаза Лето, готового сделать для него в этот момент всё, впился в рот поцелуем, заставляя альфу задохнуться и выгнуться ему навстречу. На омеге давно не осталось вещей, тела соприкоснулись, пуская разряды вдоль разгорячённых тел. Насилуя рот Лето, Хюрем обмакнул пальцы в оливковое масло пиалы, стоявшей под кроватью, размазал жидкость по собственной плоти.
Смакуя естество Лето, омега ни на миг не забывал о нетронутом никем колечке, продолжая массировать и растягивать его пальцами. Ощутив, как томление становится нестерпимым, подставил головку и толкнулся внутрь. Он сделал это уверенно и резко, но ровно настолько, чтобы вогнать в тесноту головку. Лето вздрогнул, но Хюрем уже замер; его язык толкался в рот упругим ремнём — большой рот был не единственной особенностью Хюрема; рука нежно ласкала член.
Больше Хюрем не пытался протолкнуться, он только медленно водил бедрами, стараясь втиснуться ровно настолько, насколько позволял его неопытный любовник. Долгое воздержание и желание ощутить пару позволили Лето побороть привычные инстинкты.
Искры вспыхивали перед глазами — Хюрем был невероятно красив, и то, что он делал с его телом, топя рассудок в откровенной похоти, запахе и искушении запретного плода… Лето медленно сходил с ума под этими умелыми руками, не уступавшими в искусстве ласк тем, кого он успел познать в Доме радости.
Страх уступил место сумасшедшему желанию, позволив Лето преодолеть боль; в конце концов, будучи воином, он мало боялся физического страдания, в больший трепет его приводила интимность и недозволенность происходящего. Но как же легко оказалось отдаться паре и как же приятно было сходить с ума под опытным любовником.
Скажи кто-нибудь нечто подобное Лето раньше, будто бы он ляжет под омегу, да ещё будет рад тому, что его пара далеко не скромная фиалка, наверняка познавшая плотскую любовь во всех нюансах, он бы не поверил, но что же тогда происходило с ним сейчас? Отчего горело тело и почему было так приятно ощущать фаллос Хюрема глубоко в себе?
Почуяв больше свободы, Хюрем позволил себе войти глубже. Да, мальчик был готов к тому, чтобы дойти до края, так, как любил сам Хюрем. Некоторых неприятностей будет не избежать, но молодое тело заживает быстро, а Лето оказался таким медовым, что не слизать этот нектар было выше сил Хюрема. Тугие мышцы перетекали перед его взглядом, опускаясь волнами вниз и туже сжимая основание члена. Хюрем набирал темп, вбиваясь резче и срывая всхлипы, которые Лето больше не мог удерживать, искусав губы. Колени альфы бесстыже расходились в стороны, не мешая Хюрему биться яйцами. Не теряя равновесие, он едва коснулся напряжённой плоти Лето, как почувствовал пережимающееся в глубине тела кольцо — каким же узким оказался мальчишка. Спуская огненное семя в недра горячего тела Лето, Хюрем уже знал, что он это непременно исправит, и путь обещал быть чрезвычайно увлекательным. Ладонь объяла плоть немногим крепче, и Лето прыснул себе на живот, задохнувшись.