Секретарь, исподтишка наблюдавший за действиями Буркова, увидел, как тот, отвинтив крышку термоса и вынув почерневшую от времени пробковую затычку, налил полный стакан темного чаю и бросил в него кружок лимона, заранее нарезанного и завернутого в полиэтилен.
Поставив чай на стол, капитан Бурков закрыл термос, аккуратно завернул лимон в полиэтилен и убрал все это в портфель. Следивший за ним проницательный и хитрый секретарь успел заметить, что над чаем нет пара, и усмехнулся. Заметив его усмешку, Бурков хмыкнул и, взяв подстаканник, направился к двери, за которой продолжалось совещание. Взявшись свободной рукой заручку двери, он повернулся к секретарю и подмигнул ему. Секретарь ответил тем же, и Бурков, придав лицу официальное выражение, исчез за дверью.
Слуги поняли друг друга без слов.
Подойдя к Пушкину, Бурков молча поставил перед ним чай и уселся на свое место. Генерал кивнул и, взяв подстаканник за примитивно вычурную ручку, поднес его к губам. Бурков тут же закурил, организовав дымовую завесу, и генерал сделал большой глоток отличного армянского коньяка.
Зная, что ему обязательно захочется принять на грудь, генерал Пушкин в самом начале заседания демократично объявил, что желающие могут курить не стесняясь. Бурков, естественно, знал, для чего это делается, и теперь старательно дымил, заглушая запах коньяка.
— … в количестве двадцати двух стволов, и взрывчатые вещества в объеме, превышающем сорок килограммов в тротиловом эквиваленте, — говорил уже другой докладчик, плотный майор с густыми черными бровями и маленьким красным ртом, — обнаружены по адресу прописки гражданина Дасаева, приехавшего из Нальчика якобы на заработки.
Пушкин сделал еще один глоток, и уровень коньяка в стакане уменьшился наполовину. Поставив стакан на стол, он закурил и, чувствуя, как благородный огонь тридцатилетнего напитка разгорается в груди, выпустил струю дыма вдоль стола и, прищурившись, посмотрел на говорившего.
Сейчас. Еще немного, пусть только коньяк дойдет…
— … устанавливаются связи Дасаева с организаторами последнего террористического акта на Правобережном рынке, в котором пострадало восемьдесят два человека, из которых двадцать девять были убиты на месте, одиннадцать скончались в больнице и еще четверо находятся в критическом состоянии. Следствие считает, что этот взрыв находится в тесной связи с серией терактов, относящихся к реакции на антинаркотическую политику нового руководства города. Международный терроризм…
Все. Пора.
— Так, достаточно. Обо всем этом я могу прочитать в газетах, — громко сказал Пушкин и, стукнув ладонью по столу, презрительно посмотрел на заткнувшегося на середине фразы докладчика.
— Сядьте, господин майор, — сказал Пушкин, и майор быстро сел.
— Вы что себе думаете? — придушенным голосом спросил он и обвел взглядом повернутые к нему лица высшего милицейского руководства города. — Вы что, считаете, что я тащился сюда из Москвы для того, чтобы три с лишним часа выслушивать эту безответственную херню про взрывы на рынках и про каких-то Дасаевых с пистолетами и взрывчаткой?
Ответа не последовало, да он и не был нужен.
Пушкин чувствовал, как в нем открываются клапаны и запоры, удерживавшие злость и раздражение, и это доставило ему удовольствие.
— Вы, блядь, что — решили притвориться идиотами и сделать вид, что не знаете, зачем я вас собрал? Вы решили засрать мне мозги высосанными из… из пальца цифрами и впечатляющими фактами, которые вы быстренько нагребли из оперативных сводок? Не-ет… Так дело не пойдет.
Пушкин взял стакан, допил коньяк и снова закурил.
Над столом стояла мертвая тишина.
Попытка заморочить столичного начальника позорно провалилась, и все поняли, что сейчас начнется разнос. Но не очень-то испугались.
У людей, вмонтированных в конструкцию, где один подчиняется другому, быстро вырабатывается иммунитет к начальственным оскорблениям, к унижению достоинства, к должностным угрозам и к прочим атрибутам последовательного подчинения. Во-первых, обычно все эти громы и молнии мало чего стоят, а во-вторых, изнасилованный всегда мог отыграться на том, кто находился ниже него. Так что никто не задрожал, а капитан Синюхин даже зевнул, правда, прикрыл при этом рот кулаком.
— Тут только что один мужчина в форме сказал, что происходит сращивание криминала с властью. Совершенно верно — происходит.
Пушкин почувствовал, что коньяк дошел, куда следует, и, облегченно вздохнув, продолжил уже не так напористо, но с большим сарказмом:
— А еще происходит сращивание криминала с ментами.
За столом зашевелились, но он небрежно махнул рукой и сказал:
— Заткнитесь. Ваше слово — последнее. Настала напряженная тишина.
— Ну, что, уроды, допрыгались?
Если бы сидевший во главе стола генерал вдруг превратился в пятиметрового циклопа с рогами и костяным гребнем во всю спину, господа офицеры были бы изумлены меньше. Многое приходилось слышать сидевшему за столом высшему городскому менталитету, но такое… Все замерли в полной прострации.
А генерал, зная, что сейчас чувствуют его подчиненные, усмехнулся и сказал:
— Что, не нравится? А как еще с вами, козлами, разговаривать?Да вы, блядь, кроме того, что взятки брать, ничего не умеете. Вы, шняги конские, сворами за ручку, а с проститутками за письку, что — не так? Вы что — забыли, кто вы есть? Так я вам напомню. Сергеич, принеси-ка еще чайку.
Пушкину стало в кайф, и он решил закрепить достигнутый успех.
Капитан Бурков вышел, а Пушкин, усевшись поудобнее, закурил «Парламент» и, выпустив дым в лицо сидевшему справа подполковнику, сказал:
— Вас, пидоров, давно купили и перекупили. Причем купили те, кто при вашем появлении должен вдоль плинтуса строиться. Они говорят — «мы — сила, мы — крыша, мы решаем вопросы, мы — реальная власть». А вы слушаете и только дрочите в кармане те мокрые денежки, которые они вам отслюнивают. Да вас всех нужно сталинской тройкой в расход пустить. Всех, блядь! — выкрикнул Пушкин, брызнув на подполковника слюной.
Тот не посмел даже моргнуть.
Дверь открылась, и вошедший Бурков поставил перед генералом стакан с «чаем».
— Спасибо, Сергеич, — сказал Пушкин и, отхлебнув ароматного, бодрящего и благотворно действующего на сосуды напитка, продолжил:
— Будь моя воля, я бы вас всех, без исключения, пострелял прямо в этом кабинете. И глазом бы не моргнул. Ладно… Вас и так загасят по очереди, когда вы им, — и Пушкин мотнул головой куда-то в пространство, — станете не нужны.
Он глотнул из стакана и, поставив его недалеко от левой руки, вдруг налился цветом красного революционного знамени и заорал:
— Вы что, не понимаете, что может быть только одна крыша — мы? Вы не знаете, что только мы можем решать все вопросы?Вы не хотите быть властью, которая управляет этой страной, чтоб ей провалиться?
Неожиданно успокоившись, он допил коньяк, рыгнул и спокойно сказал:
— Деньги идут мимо вас — вы молчите. Вас убивают, и, между прочим, убивают за дело, потому что, если продаешься, нужно выполнять обязательства перед покупателем, а вы только и думаете: слава богу, не меня. Вас обсерают в прессе, и опять же — правильно обсерают, вы утираетесь. Народ презирает вас, а вам все равно. Тьфу, блядь!
Пушкин смачно харкнул на церемониальный ковер, ради которого еще в двадцатые годы расстреляли какого-то буржуя, и горестно произнес:
— И вот теперь вы получаете письмо, в котором вас, не вас, а — НАС ставят в известность, что мы — МЫ должны отстегнуть миллион баксов какому-то неизвестному Голове, и вы даже не чешетесь?
Он посмотрел на молчавших ментов и снова вздохнул.
— Что я спрашиваю — конечно, не чешетесь. Вы думаете только о том, как бы не потерять наворованные и нахапанные бабки. А подумать о том, что можно потерять голову, у вас ума не хватает. Вы что, не понимаете, что требование отстегнуть лимон баксов, направленное к ментам, — Пушкин снова окинул взглядом собрание, — повторяю — К МЕНТАМ, — очень плохой знак. Нет, вы не понимаете. Кому угодно можно направить такое. Банкиру, ларечнику, бургомистру, прокурору наконец, но только не ментам. Не НАМ. Это — настоящий беспредел.