Если людям Запада трудно понять кастовую систему, то это главным образом потому, что они недооценивают закон наследственности по той простой причине, что он стал более или менее недействующим в такой хаотичной среде, как современный Запад, где почти каждый стремиться взобраться по социальной лестнице — если действительно можно сказать, что такая лестница существует — и едва ли кто-нибудь следует призванию своего отца. Столетия-другого таких условий достаточно, чтобы сделать наследственность весьма ненадёжной и нестабильной, тем более, что в прошлом наследственность не принималась в расчёт никакими системами так, как индийской системой каст; но даже там, где занятия всё же передавались от отца к сыну, машины практически упразднили наследственность. К этому нужно добавить, с одной стороны, практическое уничтожение знати, и, с другой стороны, создание новых «элит». Самые несопоставимые и тёмные элементы таким образом превратились в «интеллектуалов» с тем результатом, что, как сказал бы Генон, вряд ли вообще кто-нибудь находится на своём месте. Также нет ничего удивительного в том, что метафизическое знание ныне предстаёт в перспективе вайшьев и шудр — и это изменение не может скрыть никакая современная болтовня о культуре.
Вопрос деления на касты ведёт к подчинённому вопросу: как можно определить положение или качество современного промышленного рабочего? В первую очередь ответ состоит в том, что мир рабочих — это совершенно искусственное создание из-за машин и распространения научной информации, связанной с их использованием. Другими словами, машины не могут не создавать искусственный человеческий тип под названием «пролетарий», или, скорее, они создают пролетариат, потому что это вопрос количественного коллектива, а не естественной касты — касты, основанной на частной природе индивида. Если бы можно было избавиться от машин и восстановить древние ремёсла со всех их аспектами искусства и достоинства, «рабочий вопрос» прекратил бы своё существование; это верно даже в том, что касается чисто служебных функций или более или менее количественных занятий по той простой причине, что машины сами по себе имеют нечеловеческий и антидуховный характер. Машины убивают не только душу рабочего, но и душу как таковую, а также и душу эксплуататора — сосуществование эксплуататора и рабочего неотделимо от механизации: ремёсла по своей человеческой и духовной сущности препятствуют этой вопиющей альтернативе. Механизация мира, в конце концов, означает триумф тяжёлого и ненадёжного железа; это победа металла над деревом, материи над человеком, хитрости над интеллектом33; также выражения, как «масса», «блок» и «удар, шок», так часто повторяющиеся в словаре индустриализированного человека, очень значимы в этом мире, более подходящим термитам, нежели людям. Нет ничего удивительного в том, что мир рабочих со своей механикосциентистской и материалистической психологией особенно непроницаем для духовных реальностей, так как он предполагает окружающую реальность как вполне искусственную: он требует машины, и отсюда необходимы металл, шум, скрытые и предательские силы, кошмарное окружение, непостижимые доходы и расходы — одним словом, насекомоподобное существование, продолжающееся посреди уродства и банальности. В таком мире, или, скорее, в таких декорациях духовную реальность начинают считать слишком очевидной иллюзией или презираемым излишеством. Напротив, в любой традиционной обстановке именно проблема рабочих, а также механизации, лишена убедительной силы: чтобы сделать её убедительной, нужно сперва создать соответствующий мир, сами формы которого предполагают отсутствие Бога; Небеса должны стать неправдоподобными, а любой разговор о Боге зву-чать фальшиво34. Когда промышленный рабочий говорит, что у него нет времени на молитвы, он не так уж и неправ, ибо так он просто выражает то, что является нечеловеческим, или, можно сказать, недочеловеческим (sub-human) в его состоянии. Древние ремёсла были весьма понятными и не умаляли человеческое качество, которое по определению включает возможность размышления о Боге. Некоторые, без сомнения, возразят, что индустриализация является фактом, который должен быть признан как таковой, будто бы факт превосходит истину. Люди легко принимают за смелость и реализм их противоположность: если некоторую беду нельзя предотвратить, её называют «благом» и делают добродетель из собственной неспособности избежать её. Заблуждение полагают истиной просто потому, что оно существует, и это хорошо подходит к динамизму и экзистенциализму, присущими ментальности машинной эпохи; всё, что существует, благодаря слепоте людей называется «нашим временем», как если бы этот факт сам по себе составлял категорический императив. Слишком ясно, что невозможность избежать зла не превращает зло в его противоположность; чтобы найти средство защиты, необходимо рассматривать зло независимо от нашей возможности избежать его или нашего желания не видеть его, ибо из противоположности истине не может возникнуть ничего хорошего.
33
Где-то мы прочитали, что только технологический прогресс может объяснить новый и катастрофический характер первой мировой войны, и это совершенно верно. Здесь именно машины написали историю, как повсюду они производят людей, идеи и весь мир.
34
Большой ошибкой тех людей в Европе, которые пытаются вернуть промышленные массы к церкви, является то, что они утверждают рабочего в его дегуманизации, признавая мир машин в качестве реального и законного мира, и даже сами веря в то, что должны «любить мир ради него самого». Переводить Евангелие на сленг или изображать Святое семейство в виде пролетариев означает насмехаться не только над религией, но и над самими рабочими; в любом случае это низкая демагогия, или, так сказать, слабоумие (weakmindedness), ибо все эти попытки выдают комплекс неполноценности интеллектуалов, когда они встречают вид жестокого реализма, типичного для промышленных рабочих. Этот реализм становится тем более естественным, чем более ограничена его сфера, грубым и таким образом также нереальным.