Похожая ошибка, гораздо более распространённая, ибо она связана с политическими убеждениями и гордостью за родную землю, — это путаница народа с государством, в котором живёт большинство, и вера в то, что группы, случайно оказавшиеся за границами этого государства, составляют другие народы. Таким образом, только жители Франции — включая группы, чуждые французскому народу — называются «французами», и только жители Германии — «немцами»; люди больше не говорят, как когда-то, о «Германиях». Мысль о том, что валлоны отличаются от «французов» — как раз этот случай, будто бы нормандцы не отличаются от гасконцев или некоторые немцы (или, скорее, «жители Германии») на юге не отличаются от пруссаков больше, чем от эльзасцев или немецкоязычных швейцарцев (аллеманское племя, разделённое несколькими политическими границами, как случилось и с баваро-австрийским племенем). Регионалисты часто ссылаются на различия в менталитете по вторичным причинам, преувеличивая их важность; они забывают не только то, что внутри каждой страны гораздо более сильные различия существуют между различными церквями, политическими партиями, культурными уровнями и так далее, но также и что политический менталитет может меняться от одного поколения к другому. Таким же образом зачастую определённому народу или его самостоятельной части приписывается миролюбие просто потому, что у них нет причин вести войны, или они не в состоянии это делать, или потому что они воюют только с «цветными народами» и так далее; но заблуждениям такого рода нет конца.
Что касается этнических менталитетов внутри Европы, не будет преувеличением сказать о латинской рациональности и германской художественности: говоря в общем, аргумент может быть обращён или главным образом к рассудку, или к воображению в соответствии с тем, предназначен он для французской или немецкой аудитории. Эти черты могут быть хорошими качествами — действи-тельно, было бы невежливо упрекать какого-нибудь рейнского мистика за его спиритуализированное воображение — как они могут быть и недостатками, и в последнем случае мы говорим, что рационализм, как чувственный и лишённый воображения, или, другими словами, деспотический и стерильный, имеет не бульшую ценность, чем несдержанное и чувственное воображение; нас подмывает сказать, что если для среднего француза роскошь — это безрассудство, то для немца безрассудство — это роскошь. Лафонтен отличал французов от испанцев, говоря о гордости так: «наша гордость намного глупее, а их гордость — намного безумнее». Что касается языка, то известно, что латинские слова «обозначают», в то время как слова германских языков «воссоздают», так что в последнем случае часта ономатопея: латинский различает, разделяет и изолирует, в то время как германские языки, «бытийные» и символичные, заново воссоздают вещи и говорят о качествах. Дальнейший пример ментальных различий предоставляет немецкий или готический шрифт, хорошо выражающий то, что германский, и особенно немецкий гений имеет из художественных, «растительных», тёплых и душевных качеств (как демонстрируют такие слова, как traut, heimatlich и geborgen), в то время как латинские буквы в своей минеральной холодности и геометрической простоте выражают ясность и в чём-то лишённую воображения точность римлян. Важность готических символов в Средние века идёт рука об руку с германским влиянием, с которым боролось Возрождение и которое заново утвердила Реформация в своём стиле. Средневековые города северной Европы с их узкими домами, часто неправильные по форме с отделкой, похожим образом выражают то, что в одно и то же время является интимным и воображаемым в германской душе.
В искусстве белый человек, или в любом случае человек Запада, склонен отделять человека от природы, даже противопоставлять его ей; жёлтый человек остаётся в природе, которую он одухотворяет и уничтожает, так что его жилища всегда сохраняют что-то от духа леса, и это верно даже для индуизиро-ванных индокитайцев, у которых индусская перспектива оказалась интегрирована в монгольский способ рассмотрения и чувства. В общем можно сказать, что материальная цивилизация жёлтой расы остаётся основанной главным образом на «бессознательном» и на природе, будучи связанной с деревом, бамбуком и гончарными изделиями, а не с камнем, которому жёлтый человек, видимо, не доверяет, считая его слишком мёртвым и тяжёлым в качестве материала77. С другой стороны, ничего не является настолько далёким от гения жёлтой расы, чем мускулистая и драматичная нагота людей Запада78; жёлтый человек видит изначальную и небесную возвышенность не в человеческом теле, а в девственной природе: божества жёлтой расы подобны цветам, их лица — как полная луна или лотус; даже небесные нимфы буддизма сочетают свою наготу, остающуюся полностью индуистской по её выраженной сексуальности и ритму, с подобной цветам изяществом, приобретённой ими у духа жёлтого человека. В искусстве жёлтого человека безмятежность Будд и полупрозрачность ландшафта обозначают качества выражения, которых не найти в той же степени нигде больше; качества, противоположные мучительному гению белых народов Европы. Дальневосточная живопись обладает воздушной изысканностью, неповторимым очарованием незаметного и изощрённого взгляда; но, в качестве компенсации, присутствие драконов, духов и демонов добавляет в искусство Дальнего Востока динамичный и яркий элемент.
77
Величественные каменные храмы Ангор Ват и Боробудор — это индусские монументы, выполненные индуизированными жёлтыми людьми.
78
Существует узкий классицизм, который из-за того, что у него нет объективно действенных критериев, а также из-за недостатка воображения, интеллекта и вкуса, видит в китайской цивилизации только убожество и однообразие: китайцы считаются неполноценными, ибо они не дали жизнь Микеланджело или Кор-нейлю, или потому что он не создали Девятую симфонию, и так далее. Что ж, если в величии китайской цивилизации нет ничего прометейского, то это потому, что классические предрассудки не могут её понять; на чисто художественном уровне древние бронзовые изделия демонстрируют большее величие и глубину, чем всё европейское изобразительное искусство XIX в. В первую очередь нужно понять, что в отрыве от истины нет никакого подлинного величия, и что истина, определённо, не нуждается в напыщенном выражении. В наши дни мы видим новую реакцию против классицизма, возникающую, наоборот, снизу, в соответствии с обычным ритмом определённого рода «эволюции».