На голоса людей и собачий лай из избушки вышел Титушко Рямок, в заплатанных, но простиранных портах, босой, с широкой и высоко подрезанной бородой. Рямок бездомов, живет обычно там, где рядится на поденщину, знает всякую крестьянскую работу, но охотней всего читает Псалтырь над усопшими, потому и слывет в округе за божьего человека. Он вовсе не пьет водки и налит крепостью. У него умные глаза и свежий, сильный рот.
— Эко пасть-то, — любуются бабы, глядя на Рямка, когда он ест, когда прочно и усадисто ходят скулы его. Солдатки привечают Титушка, кормят, дают ночлег, потому он всегда обстиран, обшит, прибран, а после отела коров борода его светло лоснится.
— Титушко, да ты леший, пра, — встретили его покосники.
— Сноровистый дрыхнуть-то, Титушко.
— Да ведь ты, Титушко, надысь в селе обретался. А он уж и тут, горюн.
Но Рямок, на людях усердный перед богом, повернулся к восходу и, подняв очи в вершины дерев, широко и степенно обносил себя крестом, нашептывал что-то и плевался. Помолившись, с той же показной значимостью укоризненно сказал:
— Праздник первопрестольный, а у вас в уме одно виночерпие. Солнышко в березах, и никто косой не звякнул. Ладно вот, есть кому прибрать все к рукам.
— Кто же это, Титушко, такой загребистый?
— Никак Федот Федотыч?
Титушко плюнул, перекрестился и пошел к речке, сгребая с плеч через голову рубаху и приминая широкой ступней промытый песок на отмели. Зайдя в воду и замочив порты, он с донной глиной вымыл свои тяжелые лапы, щедро оплескал сгоревшую до черноты шею, лицо, бороду, густоты которой так и не промочил насквозь, и когда вытирался рубахой, борода его сухо трещала. Делал все Титушко важно, с неторопливой охотой, глядел светло, и мужики невольно завидовали: надежно выделан человек, износу ему не будет. А он между тем достал из кармана привязанный к поясу гребешок и расчесался, опять крест положил на восток.
— Федот Федотыч меня привез, — начал Титушко. — Я это к тому сказать, за гульбой вы угончивы. Угончивы, да. А Федот Федотыч, он торопкой. Он уже объехал все покосы и велел караулить вас здеся.
— Праздник был — чего оговариваешь.
— Небось к себе манит Федот-от Федотыч?
— Он нынче по целковому кладет. Круглая плата за поденщину.
— А свои покосы?
— Знамо, и свои. Да ведь ежели кусать нечего. А тут деньжища…
— Неуж целковый?
— Вот сказываю, озолотит. Ты вот, Аркашка, за борону в одолжаниях. Овсеца брал. Не расплатился, говорю?
— Говоришь. Откуда-то и знаешь все, — нехорошо подступил к Титушку Аркашка Оглоблин, редкозубый и белый, будто отгорел на солнышке, с плотной молодой бородкой, затесанной наостро.
— Я, Аркаша, говорю по мыслям Федот Федотыча. А то как!
— Опутал он меня, обмотал начисто. Я у него ровно жулан на ниточке, — робко взбунтовался тугоухий мужик Канунников и приставил к ушам свои ладони, тонкую шею вытянул, слушать. И на самом деле, кроткий и покорный, он всех заразил криком. Старик Косоротов затряс растрепанной бородой, гаркнул — даже кони вздрогнули:
— Взять да обоих в Куреньку — к черту?
— Начать с энтого!
— И то, ха-ха, — зло всхохотнул Оглоблин, — связать да в речку. Федот Федотыч накопил грехов, сразу пойдет ко дну, и тебе, Титушко, дорога за ним. Прислужник язвенный.
Рямок вздохнул, плюнул, перекрестился:
— Аркаша, все равно ведь нету надежи, что лучше заживешь.
— А может, заживу, — огрызнулся Оглоблин: рот у него сделался широкий, ядовитый: — Заживу, может. А?
— Может. Господи помилуй, о чем говорим.
Вокруг Титушка собрались все покосники. Ребятишки бросили рвать ягоды. Этого и ждал Рямок, надеясь повлиять на общество через баб, затянул по-сиротски:
— Бабоньки милые, милосердные христианочки, мужние печальницы, деток родители. Божие работники, гляньте, поглядите, не ленитесь, пособите душе вашей во спасение, родителям на поминовение, а хлебушке на прирощение. В чем кому отказал Федот Федотыч? Хлебушка ли, семян ли, сенца ли коровушке, он ли, Федот Федотыч, не печалуется за кажинного.
— Дак как, мужики, от общества ежели? — поднялись бабы.
— Рубель поденщина, — зудил Титушко. — Живьем валит.
— Ваньку женить на покров — без Федот Федотыча петля.
— Тятьк, на ботиночки-то теперя в самую бы пору…
— Цыть!
— Да ты что, Титушко, в зазывалах у него, али как? Агитатор навроде.
— Язвенный заманщик.
— Кормилец, дай ему бог здоровья.
— А сам-то, Титушко, пойдешь? Давай, у меня и литовка про запас взята. С твоей силенкой кажин день по золотому вышибешь.