Выйдя из горницы в избу, Мария увидела у порога Силу Строкова.
— Зову, зову, да никого не дозовусь. Вымерли, что ли? Здравствуй-ко. — Строков сел на порог, положил на колени свою папочку с тесемками. Машка широко раскрытыми растерянными глазами глядела на секретаря Совета, уже связывая его приход с наганом. Даже не сумела поздороваться. У Силы узкое лицо, длинный, по всему лицу, нос и тоже узкий. Никогда еще это лицо не казалось Машке таким хищным и выстораживающим. Но тонкие губы у мужика были в мягкой улыбке, и Машка собралась с духом.
— Хворает Катерина-то?
— Не приведи господь.
— А ты за лекаря?
— Да ведь хозяйство. Позвали. А Машка разве кому отказала?
— Знамо. Сам-то где?
— В кузне. Я пришла — его уже нету.
— Распоряжение вышло, — Сила для подтверждения положил на папку руку, — ехать, значит, Аркадию на лесозаготовки. На два срока как бессемейному. В четверг отправка. Вот передай.
— Да ведь у него мать при смерти. Какой четверг, скажешь тоже, Сила Григорич.
— Распоряжение председателя Бедулева. Ежели вопросы, пусть к нему. Все ли поняла? Как-то сполошно глядишь.
— Плясать, что ль? Старуха на ладане… Как он от нее, подумали с председателем-то?
— Это уж пусть твой Аркаша думает. Шел бы в колхоз — дело бы ему сыскали дома.
— Не мытьем, так катаньем, а все в одну сторону.
— Зубатая стала, Марья. Прямо так и жалишь. Прощевай-ко давай. Недосуг с тобой. У меня еще пятнадцать дворов.
В это время брякнула воротная щеколда, и Аркадий, войдя во двор, стал отворять большие ворота, завел лошадь с санями. Сила Строков вышел из дома и, стоя на крыльце, поздоровался с хозяином. Пока Аркадий затворял ворота, лошадь пошла к колодцу и ткнулась губами в пустую деревянную колоду. Аркадий, не обратив никакого внимания на Строкова и даже не поздоровавшись с ним, сердитый и недовольный, подбежал, с маху отдернул ее за узду, замахнулся. Начал распрягать, бросая сбрую в новые сани. Всем этим он показал свое отношение к Бедулеву, который обычно с добрыми вестями по избам не посылал. А Строков спустился с крыльца и так же, как Машке, показал папочку Оглоблину, сообщил жестко и кратко, отрезая ему путь к возражению:
— Постановлено, в лес на заготовки тебя. В четверг выехать. На Ощепово, видать, зашлют. Собирайсь запасливо.
— Не хрена вам, гляжу, делать там, вот вы и выкобениваетесь с Егоркой. Будто мы не знаем своего дела без вас. Я не колхозник, совать меня во всякую дыру. Это уж своих давайте, артельщиков, наряжайте. А мы как-нибудь сами, — говорил Аркадий, не отрываясь от дела и ни разу не глянув на Строкова, а высказавшись, взял повод и повел лошадь в конюшню, закрыл за собой двери. Строков сунулся за ним, осердясь, крикнул в притвор:
— Считай, разнарядку получил. Достукаешься вот, погоди ужо.
В темноте конюшни Аркадий громко стучал порожним ведром и не отозвался.
В избу пришел не в духе, а оттого что с утра ничего не ел, на голодное брюхо кипел злостью втройне. Умываясь, заплескал весь пол мыльной водой, сломал гребень, расчесывая свалявшиеся космы. Обломки бросил на божницу за икону. Мать Катерина непременно возмутилась бы: «Ай угорел, в святый-то угол?» Пятерней прибрал волосы.
Машка не выходила в избу, а толклась на кухне, наведывалась к старухе, которая уснула, безвольно открыв свой запалый рот. Но Машка слышала каждый шаг Аркадия, понимала его настроение и потому не совалась с расспросами.
— Овсянку сварила. На молоке, — сказала наконец, выбрав притихшую минуту. — Может, поешь? Затравили они тебя? А?
Аркадий поднялся от стола, подошел к ней, просунул свои руки к ней под мышки и тесно прижал ее к кухонной заборке, добираясь губами до ее шеи. Машке казалось, что его разогревшиеся с холода большие распяленные ладони сильно и ласково обхватили и запалили всю ее спину. Кровь так сильно плеснулась ей в лицо, что жаром заволокло и ослепило глаза. Она беспокойными пальцами нашла его ухо и стала мять его, выговаривая с упреком, не помня слов:
— К матери-то заглянул бы. Али боишься? Кремень ты, право. Душа, должно, волчиная в тебе… Арканя.
— Прямо невмоготу стало… Милая, милая. Не ты, и жить бы нечем. Милая. Милая, — с нежной близостью говорил и говорил он, и Машка верила ему, ненавидя и презирая себя за свою податливость.
— Сука. Капельку показал, и прибежала. А шла, мерзавка, и клялась: помучаю. Пусть, думала, походит, попросит. Змей ты. Кровавый. Сама, вышло, лезу. Сама.
А он знал свою власть над нею, но в эту минуту искал ее согласия и защиты, готовый разрыдаться на ее плече. Его давно уже изнуряло горькое душевное напряжение от безысходно затянувшегося одиночества, от постоянного притеснения Бедулева, от хворобы матери, к которой он был привязан своей бессловесной сыновностью и которой, бессильный, ничем не мог пособить.