— С чего бы вдруг? Мы и так вместе, любим друг друга. Чего тебе еще не хватает?
— Надо оформить наши отношения. Тогда, если кого-нибудь из нас посадят, можно будет хоть приезжать на свидания.
— Это верно. Но лучше бы нам обойтись без подобных приключений.
Костя привлек подругу к себе, обнял и прошептал ей на ухо: — А может быть нам подать на выезд? Чтобы навсегда избавиться от такой перспективы? А?
Наташа помолчала. Костя со щемящей нежностью смотрел на ее печальное лицо с широко раскрытыми, как бы бездонными глазами. Наконец она произнесла медленно, останавливаясь после каждой выговоренной фразы.
— Отпускают сейчас, ты знаешь, только по Израильскому приглашению. На самолете летишь до Вены, а оттуда — куда захочешь. Вызов я тебе, конечно, помогу организовать. Ты ведь, по-моему, не еврей? Впрочем, это неважно. А сама, — Наташа опять помолчала, — а сама я никуда уезжать не хочу.
— Из-за мамы? Мы бы обязательно взяли ее с собой.
— Не только. И главным образом не из-за нее. Да, здесь опасно. Но я чувствую себя при деле. И мне трудно покинуть наше маленькое братство. Знаю, что меня никто не осудит, но сама я буду чувствовать себя дезертиром.
— Можно помогать оставшимся и оттуда.
— Для этого надо быть деятелем, политиком. А у меня нет ни политической жилки, ни общественного темперамента. Вот здесь я себя чувствую на месте.
— Значит, мы никуда не поедем. Весь этот разговор я затеял только из-за тебя. Но все равно нам нужно пожениться.
— Хорошо, если ты так хочешь. — Ната поцеловала Костю в губы. — Но имей в виду, что я люблю тебя и без штампа в паспорте.
Костя мигом притащил из кухни закуску и вино. — Полагалось бы выпить шампанское. Может, сбегать в магазин? А заявление в ЗАГС подадим завтра.
— Вот после регистрации и сбегаешь. Если я до тех пор не передумаю.
— Что? Как ты можешь…
— Шучу. А иначе кто мне будет носить передачи?
— Что за черный юмор? Еще неизвестно кто кому их будет носить.
— Ладно, не станем шутить на такую невеселую тему. Налей-ка лучше вина. Выпьем за нас с тобой. И за успех нашего безнадежного дела!
Перед тем, как ложиться спать, Наташа сказала: — Маму я предупредила, чтобы она не ждала меня сегодня. Сказала, что, наверное, заночую у подружки. А скоро я смогу с гордостью говорить: — Поехала к мужу.
— Только будь, милая женушка, поосторожней. Не надо нам никаких насильных разлук! Пойми, вокруг свора свирепых гэбэшных псов.
— Знаешь, я их почему-то совсем не боюсь. В отношении себя, конечно. Должно быть, оттого, что чувствую свою правоту. Да, лагерь, особенно уголовный, ужасное испытание. Но я его вынесу. Я давно себя к этому внутренне готовлю. А вот представить там тебя я просто не могу. Мне кажется, ты там можешь погибнуть. Ты мягкий интеллигентный человек. Тебе надо не вкалывать во вредном цеху или на лесоповале, а что-то творить, писать. А тут еще твоя астма…
— Ты считаешь меня таким слабым?
— Нет. Ты сильный. И стойкий. Но уязвимый, ранимый. Ты не предашь, не сдашься, но можешь просто сгореть. Бумажный солдатик Окуджавы.
— А ты?
— А я просто солдатик. Или фронтовая медсестра.
…Проснувшись среди ночи, Наташа обняла Костю, прижалась к нему, стала целовать, повторяя сквозь слезы: — Не сгори, мой бумажный солдатик!
День рожденияПринесли второй стол из меньшей комнаты, составили его со стоявшим в гостиной. Взяли стулья у соседей по коммуналке, положили длинную доску на табуретки. Но места всем все равно не хватало. Кто-то разместился на небольшом диванчике в углу, кто-то у широкого подоконника. А в дверь звонили и звонили, и новые гости, чьи куртки и пальто не помещались на вешалке, складывали их в углу второй комнатки.
Наташа и Валя хлопотали на кухне. Костя занялся сугубо мужским делом, — откупориванием бутылок. То и дело звонил телефон. — Спасибо, спасибо, — отвечала Софья Андреевна, — буду рада. Приезжайте, если сможете.
Понемногу все гости как-то разместились. Во главе стола в глубоком кресле сидела Софья Андревна, — в кремовой кофточке, с большими янтарными бусами на шее, с приветливой улыбкой на губах. Да, годы избороздили морщинами ее лицо, посеребрили коротко стриженные, чуть завитые волосы. Но это была та благородная старость, которая придает еще большую привлекательность лицу близкого, родного человека.
Принесенные во множестве цветы не помещались в вазах. Наклонившись к Натиному уху, Костя спросил: — Сколько лет сегодня исполнилось имениннице? — Семьдесят два. А ты заметил, как она всех-всех помнит и умеет одарить вниманием каждого?