— Зачем?
— Зарезать, чтобы ублажить ночных богов. Ты, кстати, веришь в ночных богов? В невидимую хладноперстую Гекату, в коварного Морфея, в бледноликую Селену, в гномов и гоблинов, следящих из пещер, в вервольфов, скалящих зубы, и в самого лукавого царя мрака?
— Да, — печально кивнул посерьезневший учитель Алим. — Однажды в Душанбе на улице Ахмада Дониша, знаменитого ученого, жившего в девятнадцатом веке и кончившего тем, что, в общем, однажды я так там обкурился, что заснул. А утром просыпаюсь — ни часов, ни денег, ни ботинок. Как тут не поверишь?
— Ах, Алим, брат, где взять черного барана?
Сколько хватало окрест — ничего не было видно и слышно. Только полыхали на западе зарницы форпоста Смоленска, только слышалось, как в ближайшей деревне мужик заводил мотоцикл с матерью, да в хлеву жалобно блевал ягненок. Но его было очень жалко.
Алим побледнел, насколько это было возможно в темноте, достал свой острый нож и, протягивая его мне рукояткой, рухнул на колени.
— И-и, режь меня, брат. Режь. Никакого от меня толку. Десять классов не закончил, поэму писал про Вахшский гидроузел — не дописал, сказал отцу, что в Мекку пошел — не дошел. Режь меня, брат.
— Ну что ты, Алим, ты же мне брат…
— Тогда режь баранья шапка!
Он хлопнул свою шапку оземь совершенно волшебным жестом, словно бы поле тотчас же проросло душманским войском или конь-батыр вдруг бы в мгновение бы ока, ну фиг с ним.
— О черный баран, — обратился я к шапке, милосердно склонив нож, — жил ты честно и справедливо, кудряво озирал краеугольные горы основы мира и полной грудью вдыхал аромат арийской цивилизации. О черный баран, каждая волосинка твоей шерсти — это каждая ночь отдыха Земли от беспокойной жизни и да благоволят нам темные страшные боги спать, когда захочется, и нс бояться, когда придется.
— И-и, какие слова! Таких бессмысленных песенок я даже в Душанбе не слышал, — похвалил меня Алим-муалим.
Мы с ним весело в клочья изрезали всю шапку и остались весьма довольны собой.
— Ну что, спать будем? — вежливо спросил мой сателлит.
— Ты что?! Такая ночь счастливая. Пойдем в Смоленске переспим. Город чистый, образованный, герой…
— И-и, ладно. Сейчас отолью только…
По нелепому мужскому инстинкту Алим отошел к придорожному камню, исписанному всеми перехожими витязями, направил струю куда-то за…
— А-а! Ты что, сука, делаешь!
Из-под струи выскочил кто-то блестящий, как пришелец из космоса. В абсолютной новолунной темноте[37] я без труда узнал давешнего конькобежца-сиониста с автозавода, который любит, но не ест мяса, потому что не достается. Его правый карман, тот, что full of good был выразительно пуст. Его левый карман, тот, что full of evil, был набит кукишами.
— Прости, незнакомый друг. Ты так тихо скрывался. Я подумал, что это камень. Ты — хороший разведчик, — всхлипнул Алим-муалим.
Заводчанин, если можно так выразиться, протер очки, натянул на голову капюшон, раскрыл пасть и, наконец, дыхнув гнилыми зубами, разразился потоком таких ругательств[38], которые даже в этом тексте употребить невозможно, не только по причине их непечатности, но и даже некоторой неизвестности. Правда, нельзя не отметить определенной и весьма значительной образности прозвучавших выражений, их вычурности и даже содержания доли сюжетности. Так, например, после описания довольно мифического, включающего отголоски древнего тотемизма, нашего с Алимом происхождения (в предках были перечислены многие дикие и домашние животные, как описанные наукой, так и нет — «…ый пащенок…ой…проушины» (?)). Далее шло в духе овидиевых «Метаморфоз» страстное объяснение нашего морального и физического облика в свете сложных сексуально-криминальных отношений нас между собой и предметами, как материального, так и нематериального мира[39].
Интересно, что думали темные боги ночных сил, слушая это соло на дороге? А, может, оно входило в ритуал жертвоприношения?
Произнеся последнее слово, оратор чуть отдышался и вполне добродушно добавил.
— Агасфер.
— И-и! А вот за это ты ответишь, — Алим вдруг взвел руку и ткнул заводскому в челюсть.
— Это же мое имя! — совсем обиделся теперь незнакомец.
— Ах! — мы оба кинулись поднимать Агасфера, отряхивать его костюм, предлагать закурить, говорить, что еще хорошо, что он на таких приличных ребят нарвался, другие вообще убили бы. Кстати и представились.
— Алим-муалим, — сказал Алим-муалим.
— Руби Кон-Перейден, — сказал я.
— А ты же мне говорил чего-то другое, — удивился Алим.
37
обожаю этот обыкновенный кинотрюк. Ночью ползут на разведку отчаянные парни в кромешной тьме. Но все видно. Потому что кадр освещен софитом. Потому что. если актеры играют во тьме, это уже радио (прим. автора).