— О благородная говядина, — почтительно обратился я к ней, и проходящая мимо толпа подозрительных индусов сделала мне «намасты», — когда у тебя еще вот сюда шла шея и ее венчала голова со знаменитыми глазами, жевательным аппаратом и церосами[29]; и когда вот сюда уседлялась изящная спина, переходящая в хвост; а в эту сторону изгибались крутые вздымающиеся бока; а в эту— щекотное брюхо, откуда в дочернем катабазисе росли вниз ноги; а тут брюхо переходило в питательное вымя (не исключено, правда, что ты была быком); тогда ты была благородной белой коровой, да устелятся тебе сочные луга, да построятся тебя сухие стойла, да будет тебе много телят и долгих лет жизни. Прости меня, корова, что я тебя сейчас во имя чего-то иррационального зарежу. Но это будет второй раз, что тоже иррационально.
Я шлепнул дискретную корову на дискретный алтарь и, как рембрандтовский Авраам, занес правую руку. Но тут же понял, что пустой рукой я смогу только дать корове в отсутствующую морду.
«Щщщика-пум-пум-пуум, щщщика-пум-пум-пуум*, — слышалось где-то рядом, после чего должно было следовать пророческое «come together». Я поднял голову. Бессмысленный басмач-моджахед, о котором я в своих теологических изысках и забыл совсем, все точил и точил свой нож над моей головой.
— Э-э, ака, э-э, кынжал бар? — обратился я к нему на чисто восточном языке.
— Че? — искренне не понял душман.
— Не отдолжите ножичек на минуту?
— Бери, — оскалил страшную улыбку мучителя и убийцы басмач, и я вдруг увидел, что улыбка нестрашная, а убийца добрый и не обидит даже, даже, ну-у, скажем, женщины.
Зарезав белую корову, я попросил добрых богов послать мне доброго спутника. А пока стал разводить костерок на гладком асфальте[30] и раскладывать снедь для прощального пиршества.
— Спасибо за нож. Присаживайтесь.
— Конечно! — кивнул моджахед и спустился со своей горы. — Алиммуалим, — рукопожаловал он меня, — что, говорят, значит «учитель», если не врут.
— Элия Казан, — почему-то так назвался я. — Алим, хочешь принять участие в интересном катабазисе?
— В чем, в чем? Конечно хочу.
Алим-муалим, ах счастливый Алим-муалим, живущий от случая к случаю. Он как-то рассказывал — идет он рано утром по улице родного Душанбе в вечернюю школу рабочей молодежи сдавать экзамен по, кажется, химии. Сигареты есть, а спичек нет. Смотрит, мужик у сберкассы стоит, курит. Алим подошел к нему подсмолить, а тот спрашивает:
— Парень, хочешь принять участие в интересном ограблении Сбербанка?
Алим пожал плечами и говорит:
— Конечно, хочу.
Так он получил первый срок. Так мы с ним и сидели у прощального с родиной костерка. Ели жертвенную говядину, сладострастно обсасывая ребрышки, пили битые яйца, курили травку, в изобилии росшую вокруг. Вечерело. Но не холодало, потому что водка[31] согревала молодые, готовые и не к таким перегрузкам тела.
— … ну не нравится ей там, — продолжал я мужскую байку о приключении, не могшим быть у меня, новорожденного. — Надо девушке угождать. «Давай, — говорю ей, — переползем подальше в кусты». Она соглашается, глубже прижимается, крепче обхватывает меня руками и ногами. Я приподнимаюсь на четыре кости и с трудом двигаюсь через кусты напролом, а она висит подо мной, как хитроумный Одиссей под самым большим бараном Полифема. И вдруг мы попадаем на какую-то полянку, а там мужики распивают. Они как увидели в сумерках и спьяну тяжелосопящее двухголовое чудовище, ползущее на них, так испугались и деру. Я опускаюсь на девушку, смотрю — полный стакан предо мною.
— И-и[32], хорошо. Давай будем кентами. А со мной вот тоже было весело. Я работал в археологической экспедиции на раскопках городища, условно называемого Бешик-Таш VII, представляющего из себя пограничную крепость селевкидского периода, датируемого приблизительно концом IV в. до н. э. и поэтому (!) в первую же ночь залез в палатку к Юленьке Сергеевне, жене начальника. А начальник в это время спирт где-то пил. И-и, говорить она со мной разговаривает, а потом фонарь гасит — «Иди, Алим, спать пора.» Я так понял, что к ней иди. Снимаю штаны, кидаю их в угол палатки. И на нее, как юный красивый жеребец. А она как кобыла начинает брыкаться, не разбирается, что ли, а может путает. А тут слышу — муж возвращается и поет, что он Як-истребитсль, а в нем еше один истребитель, который сейчас меня истребит. Я — прыг из палатки и чувствую, что я выше пояса одет, а ниже — голый. Смотрю — ведро пустое стоит. И-и, сел я в него и сижу, как Дон Жуан. Начальник подходит: «Алим, ты зачем в ведре сидишь?» — «Да я и сам не знаю… а, нет, у меня живот болит.» — «Мой фрукты перед едой и… почему здесь? Другого места не нашел? Иди отсюда.» А я застрял.
31
когда успели взять, кто сбегал, где взял? (прим, редактора). Но что за прощальный
костерок без нее (прим. автора).