Все это похоже на чепуху, подростково-кавалерскую забаву, да и в старости Катаев отмахивался: «Это были пустяки: ленточки из косы на память, письмецо на голубой бумаге, стишки в альбом: “Бом-бом-бом, пишу тебе в альбом. Хи-хи-хи, вот тебе стихи”», но и замечал: «Некоторые мои романчики проходили в очень тяжелой форме, даже с мучениями ревности».
Вероятно, достаточно серьезным было его отношение к девушке с «сиреневым именем» Ирен.
В 1913 году, когда Катаевы переехали на Пироговскую, 3, Валя познакомился с четырьмя сестрами Алексинскими. Одна, Инна, отпала – старше его, другие, близняшки Шура и Мура – слишком малы, осталась – Ирина, она же – Ирен.
Ирина Константиновна Алексинская родилась 5 мая 1900 года. Отец – генерал-майор артиллерии, мать – любительница музыки и поэзии. Болезненная девочка в отличие от сестер получила домашнее образование, рисовала, писала стихи, играла на рояле – в доме образовалось что-то вроде салона или «кружка поклонников». Шура вспоминала, что Катаев «влюбился в сестру с первого взгляда». Так это или не так, однако о ней им написано больше, чем о какой-либо другой…
Она – прототип подлой Ирен Заря-Заряницкой в «Зимнем ветре» и милейшей Миньоны в «Юношеском романе». И главное – ей посвящены совсем не шаловливые юношеские стихи.
А была ли любовь?
Вот, например, сохранившийся отрывок из письма:
«Дорогая Ирен!
Страшная и жестокая вещь любовь! Она неслышно и легко подходит, ласково целует глаза, обманывает, волнует, мучит и никогда не уходит, не отомстив за себя. Я не знаю, что со мной делается…»
Или он обманывался и обманывал ее, как осознал под конец жизни, а по-настоящему любил другую?
На фотографиях Ирен часто прижимает к себе кошек, в ее круглом личике с большими глазами тоже есть что-то задумчиво-кошачье, и Катаев писал о ее «кошачьем язычке» (в голодные годы она стала лепить из глины и раскрашивать кошек и диковинных монстриков, которых сестрицы продавали «на толчке». На последней карточке 1927 года, где Ирен, уже лежачая, с лицом, как череп, белая кошка поверх одеяла внимательно щурится в объектив). Рожденная в мае, она считала сирень своим цветком. «За то, что май тебя крестил / И дал сиреневое имя…» – писал Катаев, а в другом стихотворении (журнал «Жизнь», 1918, № 1, июнь) объяснялся так:
В ее записной книжке было немало его стихотворных посвящений (некоторые печатались в одесских газетах и даже столичных журналах), но она писала и сама. Вот, к примеру, стихотворение «Поэту – от девочки с сиреневым именем»: адресат назван «возлюбленным», но как будто бы для размера, такое впечатление, что мог бы называться и «влюбленным»:
Читая эти стихи, вспоминаешь катаевское наблюдение – в ней было много снисходительного и повелительного, от отца. Губы для выговора, а не для поцелуя…
Уйдя на фронт Первой мировой, Катаев попал под протекцию ее отца (служил в его артиллерийской бригаде) и неустанно слал ей письма, несколько раз наведываясь в Одессу с разрешения генерала. В это же время в журнале «Театр и кино» (1916) появляется его стихотворение «К ногам Люли Шамраевской» (и ей тоже он слал письма из «действующей армии»).
В 1916–1917 годах он учился в Одесском пехотном училище и снова мог постоянно видеться с Ирен. Потом были очередное отбытие на фронт, ранение, возвращение – они порвали в конце 1918-го – начале 1919 года, и большой вопрос, что их связывало, кроме строчек и рифм («Когда впивая влажными губами мой поцелуй, / Ты вздрогнешь, как лоза…» – сулил он).
Что их развело?
Прежняя социальная иерархия обвалилась. В 1919-м Одессу взяли красные… Потом откатили. В 1920-м вернулись окончательно. Приходилось приноравливаться.
А не был ли этот роман с самого начала выдуманным? Для Ирен – «лишний поклонник», для Валентина – романтика странствующего рыцаря.
Все-таки, видимо, чувство было, ведь была же тоска несовпадения, вспоминает же он ночное объяснение, после чего, отвергнутый, до рассвета просидел на берегу моря на шаланде, перевернутой дном кверху: