Катаев впервые в свои семнадцать наблюдал пятнадцатилетнего Олешу на футболе – коренастого, в серой куртке Ришельевской гимназии, засадившего мячом в ворота.
«Я писал под Игоря Северянина, манерно, глупо-изысканно, – вспоминал Олеша, – Катаев, к которому однажды гимназистом я принес свои стихи в весенний, ясный, с полумесяцем сбоку вечер. Ему очень понравились мои стихи, он просил читать еще и еще, одобрительно ржал. Потом читал свои, казавшиеся мне верхом совершенства. И верно, в них было много щемящей лирики… Кажется, мы оба были еще гимназисты, а принимал он меня в просторной пустоватой квартире, где жил вдовый его отец с ним и с его братом… Он провожал меня по длинной, почти загородной Пироговской улице, потом вдоль Куликова поля, и нам открывались какие-то горизонты, и нам обоим было радостно и приятно».
Знакомство с Буниным
В том же 1914 году, судьбоносном для России, вступившей в войну, он познакомился с Буниным, ежегодно бывавшим в Одессе.
В этом месте сразу хотелось бы сказать о двух главных бунинских наследниках.
Это Владимир Набоков и Валентин Катаев.
Идея, казалось бы, лежит на поверхности, но как мало и слабо она осмыслена в литературоведении…
Оба не просто были знакомы с Буниным и смиренно представляли ему на суд первые тексты (хотя встретился Набоков с уже нобелевским лауреатом только в 1933-м), но и совпадали с ним в главном – верховенство красок над остальным, внимание к детали, переживание бренности. Особый прищур: жадное всматривание в яркую жизнь на контрасте с тревожным ожиданием неизбежной черноты.
«Бунин учил меня видеть, слышать, нюхать, осязать», – писал Катаев. Ученик наследовал учителю вплоть до мелочей: если у Ивана Алексеевича кончик сигареты краснел во тьме земляничиной, у Валентина Петровича – ягодой малиной.
В марте 1921 года юный Набоков отправил Бунину письмо с признанием в любви, и его жена Вера Муромцева сообщила в дневнике: «Книга Яну от Сирина. Мне понравилась надпись: “Великому мастеру от прилежного ученика”, он не боится быть учеником Яна и, видимо, даже считает это достоинством». «Дорогой учитель Иван Алексеевич!» – обращался Катаев в письмах.
Набоков полагал, что нашел родственного художника: Бунин острее других чувствует разрушительную силу времени и способен управиться с ним через искусство. Поздний Катаев твердил о своем открытии: времени не существует. Бунин: «Я не признаю деления литературы на стихи и прозу». Набоков: «Поэзия включает все творческое сочинительство; я никогда не мог уловить никакой родовой разницы между поэзией и художественной прозой». Катаев, по выражению Николая Асеева, «свои стихи превратил в прозу», но и пошел дальше, ломая жанры, не только свободно перемешивая прозу и поэзию, но и раскавычивая чужие строфы: «Я считаю хорошую литературу такой же составной частью окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды…»
«Я думаю, что не будь меня, не было бы и Сирина», – сказал Бунин о Набокове. «Бунин читал “Парус” вслух, восклицая – ну кто еще так может? – сказала Муромцева в 1960-м катаевской жене Эстер. – Но вот в одно он никогда не мог поверить: что у Вали Катаева – дети» (то же учительское отношение: прекрасный текст, но автор – все равно мальчик).
Набоков, отрицавший советскую литературу, сделал исключение для сюжета «Двенадцати стульев», придуманного Катаевым (и Олешу похвалил в интервью рядом с Петровым, Ильфом и Зощенко).
Набоков не называл именно Катаева, но хвалил тех, кто рядом («тепло!» – как в жмурках), что можно объяснить отталкивавшей его близостью стиля. То же самое писатель Анатолий Гладилин находил и у Катаева: «По густоте сравнений и метафор, по красочности и точности деталей он не уступал Набокову. Набокова, кстати сказать, Катаев не любил, но, думаю, это была “нелюбовь-ревность”, как не терпит сильный волк-вожак сильного волка-соперника в своей стае, на своей территории… Других соперников он себе не видел».
А вот противоположное, но подтверждающее всю ту же мысль свидетельство сотрудника «Нового мира» Алексея Кондратовича из дневника 1969 года: «Вкусы Катаева очень точно выразились во фразе: “Набоков, конечно, великий, величайший писатель”».
А по воспоминанию критика Сергея Чупринина в 1973-м, на совещании молодых литераторов, после чьей-то реплики: «Валентин Петрович, согласитесь, вы же лучше всех пишете?» – скучающий мэтр оживился: «Нет, я второй. Писатель номер один – запомните! – и по складам: На-бо-ков».
18 апреля 1974 года в «Правде» в статье, посвященной постановлению ЦК КПСС «О литературно-художественной критике», литературовед Александр Дымшиц призывал к порядку: «Сближение советского писателя В. Катаева с декадентским зарубежным литератором эмигрантом Набоковым, безусловно, не ответственно».