Выбрать главу

Глупо полагать, что Катаев писал исключительно наперекор себе. Были и кураж острословия, и упоение публичностью. Позднее он вспоминал: «Холодно. Голодно. Коченеют руки. И вместе с тем как работалось!.. Еле в отмороженных руках держишь карандаш… Бумага рвется… и тем не менее… у редактора на столе — фельетон. Да не какой-нибудь, а огненный, страстный».

«КОЛЛЕКТИВ ПОЭТОВ»

Вокруг ЮгРОСТА сложился «Коллектив поэтов», по составу почти целиком наследовавший «Зеленой лампе». Участник «Коллектива» поэт Семен Кирсанов отмечал господствовавшие там, на его взгляд, «неоклассические вкусы» Багрицкого и Катаева. «Это был своего рода клуб, где, собираясь ежедневно, мы говорили на литературные темы, читали стихи и прозу, спорили, мечтали о Москве, — вспоминал Олеша. — Однажды появился у нас Ильф. Он пришел с презрительным выражением на лице, но глаза его смеялись, и ясно было, что презрительность эта наигранна».

В 1935 году поэт Марк Тарловский, входивший в эту компанию, написал стихотворные мемуары «Веселый странник», где так изобразил Катаева:

Сидевший третьим с каждой стороны, И, следовательно, посередине, Носил артиллерийские штаны, Но без сапог — их не было в помине,
Как и носков. А словом бил он вкось, Монгольские глаза прицельно щуря, И с трехдюймовых губ оно неслось По траектории, гудя, как буря.
«Артиллериста и фронтовика Во мне, — сказал он, — ценит баба-муза: Подозреваю в глубине тюка Наличие порохового груза.
Голубчика я взял бы за плечо И намекнул на близость “чрезвычайки”, — Его бы там огрели горячо, Он показал бы все им без утайки».
Наружностью он был японский кот, А духом беспокойней Фудзиямы. Его слова звучали, как фагот, Слепя богатством деревянной гаммы.

Обычно собирались в квартире-кафе на улице Петра Великого, обставленной с шиком и едва ли в духе революционного аскетизма: в главном зале был паркет с меандром по периметру, на окнах — мраморные подоконники, атласные желтые портьеры, кресла с шелковой обивкой, в углу — рояль фирмы «Стейнвей». За вход принимали книги, которые потом передавали «пролетариям» или оставляли в библиотеке «Коллектива». «Собиралось обычно много людей, — рассказывал Кирсанов, — человек сто, пятьдесят. Иногда удавалось добывать бутерброды. Когда не было совершенно свечей, я заготавливал жгут из газеты и освещал зал. Это была моя обязанность. Откуда газеты? Старых газет всюду было много. Со жгутом я стоял и освещал того, кто читал стихи». Сергей Бондарин вспоминал: «Улица Петра Великого была прямая, тихая, с акациями и каштанами вдоль тротуаров. Из-за отсутствия керосина на “пятницы” и “среды” собирались как можно раньше. Но все равно засиживались, и чтение шло в темноте: сыпались огоньки грубых, плохих самокруток. Над вершинами акаций появлялась луна…»

В «Коллективе поэтов» читали и прозу, и туда захаживал Бабель, как это следует из воспоминаний поэта Эзры Александрова: «Я помню, как темной ночью мы возвращались после следующего какого-то чтения по городу без фонарей, который выглядел какой-то каменной пустыней. Он выругал автора неудачного рассказа, помолчал, а потом процитировал фразу на еврейском, языке Библии. Я тогда не был силен в Библии. Был с нами, кажется, Андрей Соболь (который забыт незаслуженно), и он не понял, и Бабель перевел нам грустную мудрость про Соломона».

Александров, называвший «Коллектив» — «Союзом», вспоминал и других участников: «В Союзе было что-то вроде ЧК по борьбе с бездарностью, и Олеша вместе с Багрицким стояли во главе. Я помню его (Олеши) заповедь, которой мы все были подчинены. “Слово должно светиться”. И все боялись его рентгеновского приговора: “светится” — “не светится”».

Про «ЧК по борьбе с бездарностью» подтверждал другой сотрудник ЮгРОСТА художник Михаил Файнзильберг, еще один брат Ильи Ильфа, в 1942-м умерший в ташкентской эвакуации. Молодые югростовцы не чурались жестоких игр: «Развлекались одним душевнобольным инженером Бабичевым, который страдал манией величия и считал себя “Председателем Коммуны Земного Шара”».

Между тем Олеша и Багрицкий начали жить с сестрами Суок.

Три сестры-одесситки, дочери преподавателя музыки, австрийского эмигранта Густава Суока, уверенно прописались в истории отечественной литературы.