Валентина чуть не вскрикнула. Для того чтобы не вскрикнуть, она до крови прикусила губу и с такой силой сжала руку Пети выше локтя, что мальчик тихо застонал.
- Тише! - прошептала она, и ее глаза засветились в полутьме, как фосфор. - Ты слышал?
- Слышал.
- Они заминировали... ты понимаешь?
Ей не надо было объяснять Пете значение того, что они узнали. Это было слишком ясно. Почти каждый день через усатовский ход "ежики" выходили на боевое задание или возвращались с боевого задания подпольщики. Со дня на день ждали через этот ход Синичкина-Железного. Теперь этот ход был заминирован.
Они схватили ведра и с самой большой быстротой, с какой только возможно было двигаться по тесному и низкому подземному ходу, двинулись назад в лагерь.
25. ЧЕРТ УКРАЛ МЕСЯЦ
Сквозь свист и треск атмосферических разрядов послышался знакомый голос диктора, но такой глухой и такой далекий, что с громадным трудом можно было разобрать его с каждой секундой слабеющее бормотание. Это было что-то не совсем понятное и совсем необычное - какое-то длинное, монотонное перечисление: "...шестьсот сорок восемь орудий, тысяча двести семь пулеметов, восемнадцать тысяч винтовок, четыре миллиона патронов, один бронепоезд..."
- Трофеи... - сказал Леня Цимбал таким осторожным, таким вкрадчивым и таким тихим, ласковым шепотом, как будто бы это говорил не человек, а сказочный эльф. - Товарищи, чтоб я пропал - трофеи!..
Вдруг он вскочил, изо всех сил одновременно ударил каблуками в землю, швырнул шапку в стенку и, уже не стесняясь и не сдерживаясь, закричал во все горло:
- Будь я трижды проклят, если это не трофеи!
- Подождите, - сказал Черноиваненко и вытер рукавом вспотевший лоб. Тихо, товарищи!
Он понял, что наконец наступила минута, которую с таким страстным нетерпением, с такой надеждой, с такой верой ждали все советские люди. Его лицо сделалось строгим, бледным, даже красивым. И он произнес медленно, раздельно, как бы выпуская слова из самой глубины души:
- Товарищи, я думаю, что это большая победа Красной Армии под Москвой. И об этой победе мы обязаны как можно скорее сообщить усатовским жителям... Туляков, готовься к выходу наверх.
Туляков был большой мастер этого дела.
Он уже несколько раз совершал такие внезапные выходы. Обычно он вдруг входил в хату - разумеется, предварительно хорошо разведав обстановку, останавливался возле двери и говорил весело, громко:
- Здравствуйте, люди добрые! Давно мы с вами не виделись. Добрый вечер! А я шел мимо вашей хаты, вспомнил, что здесь живут хорошие советские граждане, мои избиратели, и думаю: дай зайду.
Хозяева усаживали его к столу, а сами торопились заложить чем-нибудь окошко и выслать кого-нибудь из хлопчиков на улицу покараулить. Серафим Туляков снимал шапку, расстегивал свою пеструю телячью куртку, доставал гребешок и неторопливо поправлял прическу.
- Вы их не бойтесь, - говорил он, кивая на окно. - Пускай лучше они вас боятся! Недолго им еще здесь хозяйничать.
И он начинал спокойную, обстоятельную беседу, касаясь всех вопросов, которые волновали крестьянство. Он делал короткий обзор военных действий, объяснял международное положение, подвергал убийственной критике все мероприятия оккупационных властей, высмеивал фашистское хозяйство и фашистскую пропаганду, попутно делал указания, как надо поступать в таком-то и в таком-то случае. И все это с такой непринужденной, ленивой простотой, как будто дело происходило вовсе не в деревне, захваченной врагами, где каждый миг его могли схватить, опознать и убить на месте, а в глубоко мирной обстановке, на длинных зимних посиделках. Он умел не только хорошо говорить - он умел также и слушать. Он исподволь узнавал много очень важного для дальнейшей работы райкома.
Бывало так, что вдруг посреди беседы раздавался тревожный стук в окошко - предупреждение об опасности. Но и тогда Серафим Туляков не проявлял никакой торопливости. Он медленно вставал, медленно застегивался, надевал шапку и говорил со вздохом:
- Что-то я у вас, люди добрые, засиделся! Небось дома жинка скучает. Пойду до дому. Бывайте здоровы, не забывайте Советской власти. До скорого свидания.
Он выходил из хаты и вдруг исчезал, как призрак, за углом какой-нибудь плетенной из лозняка клуни, или за погребом, или за плетнем с надетыми на палки глечиками.
Иногда он отводил в сторонку старика хозяина и просил позычить немного муки, крупы или сала.
- Сколько вам будет не жалко, - говорил он, усмехаясь. - А то у меня дома голодные детки плачут.
Старик понимающе кивал головой. И, получив небольшой мешок, Туляков тут же непременно присаживался к столу и писал хозяину по всей форме расписку о получении взаймы продуктов от имени исполкома трудящихся Пригородного района.
А бывало и так, что его таинственно вызывали во двор, где его уже в темноте дожидались несколько хлопцев с поднятыми воротниками полушубков и шапками, надвинутыми на глаза. Он некоторое время беседовал с ними вполголоса, давал инструкции и, прощаясь, говорил под конец:
- Орудуйте, хлопцы! А я пошел.
Как видно, у него уже было всюду много таких "знакомых" хлопцев. Разумеется, его никто не спрашивал, откуда он появляется и куда потом исчезает. Об этом можно было только догадываться. Было ясно одно: что он всегда находился где-то поблизости, а значит, всегда где-то поблизости находилась и сама Советская власть и что именно эта власть, а не какая-нибудь другая и оставалась единственной, настоящей, законной властью.
Туляков давно уже не "показывался людям".
Теперь же он должен был выйти наверх и рассказать им о победе Красной Армии под Москвой. Он уже занес ногу на первую ракушечную ступеньку.
- Товарищ Туляков, стойте! - крикнул Петя, задыхаясь.
Туляков остановился с поднятой ногой. Он удивленно посмотрел на Петю и Валентину. Красные, потные, тяжело дыша, с ног до головы покрытые пылью, с фонарем "летучая мышь", который дрожал в руке у Валентины, они стояли, прислонившись к каменной стене туннеля, и не могли говорить от непонятного возбуждения.
Им было строжайше запрещено появляться даже близко у входа. Они это прекрасно знали. Это был личный приказ Черноиваненко. И все-таки они нарушили его! Это показалось так невероятно, что в первую минуту Черноиваненко даже как будто растерялся. Но вслед за тем густая краска гнева покрыла его лицо. Черноиваненко был вспыльчив, хотя и умел сдерживаться.