Человек, пробиравшийся сквозь лесные заросли, бежал, опасаясь, что это бегство закончится смертью. Лицо его покрывала пятидневная щетина, а босые ноги почернели от запекшейся крови. Сразу было видно, что он бежал из тюрьмы. Он не смел объявиться в приморском городе, никаких планов у него не было и сил тоже. Больше всего ему хотелось упасть на мох и исчезнуть, незаметно исчезнуть навсегда. Мысль о смерти не пугала его. Он предпочитал смерть возвращению в сырую камеру. Но ему не хватало мужества. Он шел вперед, закрыв глаза и не обращая внимания на ветви, хлеставшие его по лицу.
Почувствовав, что он вышел из чащи, беглец открыл глаза и остановился. Перед ним на гребне холма, словно покинутый, стоял каменный дом. Приоткрытая дверь. Темное окно. Он огляделся. Подумал: я бежал всю ночь. И начал осторожно подниматься к дому. Была мертвая тишина, и чем ближе он подходил к дому, тем крепче становилась его уверенность, что там никто не живет. Он отворил дверь и шагнул в темноту. Стены сомкнулись вокруг него, и он сразу почувствовал запах пищи. Почему он не ощутил его раньше, ведь внутри пахло очень сильно? Беглец засмеялся. Пять лет он не ел жареного мяса и теперь просто не узнал его запаха, а ведь в тюрьме он исключительно по запаху, задолго до того, как тюремщик появлялся в коридоре, мог определить, принес тот жидкую кашу или суп и приправлены ли они каплей свиного жира. Он так напряженно вслушивался, чтобы не пропустить ни одного звука, что не почувствовал запаха, щекотавшего ему ноздри. Теперь он неподвижно стоял в темноте и знал, что поворачивать уже поздно, что он просто не в силах уйти от этого запаха. Беглец осторожно прошел в глубь комнаты, подкрался к кухонному столу и по запаху нашел тарелку с мясом. Это был сочный кусок, зажаренный на хорошем масле и посыпанный петрушкой. Беглец с жадностью набросился на еду, запихивая в рот такие большие куски, что с трудом мог проглотить их. Ты жрешь, как животное, сказал он себе, ты хуже диких зверей, среди которых бродил пять суток. Но остановиться он не мог и ел, пока не согнулся от рези в желудке; его вырвало. Он с трудом удержался, чтобы не вынуть куски мяса из собственной блевотины.
Ранний яркий весенний свет заглянул в комнату и осветил человека, стоящего на коленях перед своей блевотиной. И в ту же минуту беглец услышал звуки, которые могла издавать только спящая женщина. Он ни секунды не сомневался, что там, наверху, спит женщина, и по обстановке кухни понял, что она живет одна. Тогда он встал и прислушался. Вытер губы. Там спит женщина. Он закрыл глаза и попытался представить ее себе. На цыпочках поднялся в спальню. Похоть уже овладела им. Руки у него дрожали так, что он с трудом отворил дверь.
С Бу-Бу сорвали одеяло, и сквозь нее пронесся горячий вихрь. Она не оказала сопротивления, но крепко вцепилась в этого незнакомого, требовательного человека. В лоне ее бушевал шторм, заливший ее влагой. От боли Бу-Бу бросало то в жар, то в холод, эта боль заставила ее застонать, и она не узнала собственного голоса. Наконец незнакомец упал на нее, глубоко вздохнув от наслаждения, и тогда ее затрясло, но не от страха, а от страсти. Потом Бу-Бу дремала в тишине и чувствовала себя счастливой. Она не обращала внимания на незнакомца, который все говорил и говорил, рассказывал ей о тюрьме и о своих преступлениях, словно верил, что его исповедь способна разогнать тьму и что-то изменить в его жизни. А она видела перед собой девочку в буковом лесу, девочке было одиннадцать лет, и на ней было платье с рукавами, украшенными рюшами. Девочка бродила среди деревьев и вышла на поляну. Там она села на пень и высоко подняла юбки. Весеннее солнце согрело ее лоно. Бу-Бу заснула, видя перед глазами самое себя, а беглец рядом с ней все продолжал говорить. Во сне время потекло вспять, приемные родители превратились в монахинь, и наконец Бу-Бу, завернутая в плед, оказалась на церковной паперти.
Она проснулась от собственного крика. Внимательно оглядела комнату. Рядом с ней уже никого не было. Только несколько черных волосков на простыне да вмятина от его тела. Она встала и тщательно вытрясла постель. Проветрила комнату. Основательно вымыла ее. Первые дни после этого невероятного события Бу-Бу ходила вялая и боялась, что незнакомец вернется. Но он не вернулся, и ее тревога уступила место теплому блаженному чувству. Она попыталась вспомнить, о чем говорил тот человек и как его звали. Но она вспомнила только имя, хотя и не была уверена, что его звали именно так, возможно, это было всего лишь случайное слово в потоке его слов: Латур.
От крика роженицы с пола взметнулась пыль, повивальная бабка сунула ей в рот башмак, чтобы заставить замолчать. Наконец плод был извлечен и положен в объятия плачущей матери. Младенец покрутился, открыл глаза и внимательно уставился на мать. Бу-Бу поразил странный блеск его глаз. Он как будто изучал ее, пытаясь понять, кто его родил и в какой мир он попал. Бу-Бу поцеловала покрытое слизью личико сына. Как зачарованная, смотрела она в его глаза цвета морской синевы. На маленький кривой носик и на всклокоченные черные волосы. Она уже любила его. Мальчик громко кричал.
Повитуха принесла ушат воды и взяла мальчика. Новорожденный, оторванный от матери, ударил ногой повитуху, словно уже понял, что нельзя ждать добра ни от кого, кроме матери. Привычными руками повитуха смыла с мальчика кровь и слизь. Она скривилась, осматривая это новорожденное создание. Для ребенка Бу-Бу он был слишком мал. Круглое, почти без подбородка, личико, сморщенная, как у старика, кожа. Кривой, точно сломанный, нос. Сильно выдающаяся вперед нижняя челюсть делала младенца похожим на грызуна. Мальчик некрасив, в этом нет никакого сомнения, подумала повитуха, но удивляться тут было нечему. Крепко держа его извивающееся тельце, она смыла кровь с жестких черных волос. Она тщательно мыла младенца, и каждое движение губки позволяло ей лучше рассмотреть его. Но чем дольше повитуха смотрела на мальчика, тем страшнее ей становилось. На своем веку она повидала много некрасивых младенцев, но этот мальчик был страшен, как дьявол. Проводя губкой по головке младенца, она разглядывала его маленькое отвратительное личико. Мальчик открыл рот и зашипел. Испуганная повитуха уронила его в лохань с водой и отскочила назад. От этого шипения у нее мороз побежал по коже... Бу-Бу уже сидела в постели и кричала повитухе, чтобы та вытащила ребенка из лохани. Ее крик был так грозен, что повитуха тут же забыла о своем страхе, бросилась к лохани и вытащила ребенка из воды. Бу-Бу следила за ней взглядом, не сулившим добра, если нечто подобное повторится. Вся дрожа, повитуха держала ребенка на вытянутых руках. Ей было страшно прижать его к себе и не хотелось смотреть на него. Но повитуха была любопытна, и, хотя она закрыла глаза, чтобы не видеть это исчадие ада, и решила не открывать их, пока не покинет дом, она все же приоткрыла один глаз и взглянула на младенца. Он смотрел прямо на нее. Сперва с выражением гнева и ненависти взрослого человека. Но потом его лишенное подбородка личико изменилось, он улыбнулся повитухе и симпатично заморгал глазками. Его глаза цвета морской синевы словно заглянули ей в душу. Повитуха с удивлением открыла оба глаза. Ей трудно было поверить, что ребенок как будто заискивает перед ней, но выглядело это именно так. Она перестала дрожать. Странно, подумала она. Но у него красивые глаза, очень красивые. Им не место на этой отвратительной роже, они не имеют никакого отношения к этому ужасному ребенку. Она невольно улыбнулась мальчику и осторожно прижала его к себе. Бу-Бу, уже вставшая с окровавленной постели, подошла к ней и с оскорбленным видом вырвала у нее ребенка. Повитуха вздрогнула. И начала медленно собирать свои вещи. Сопровождаемая подозрительным взглядом Бу-Бу, она покинула роженицу. Позже, проходя по улице Сен-Леонар, мимо верфей, к своему дому на окраине города, она вспомнила внешность мальчика, вырвавшееся у него шипение и снова похолодела от ужаса.