– Обычно я не ошибаюсь. Как вас зовут?
Мгновенная заминка.
– Картерон.
Рамон перевел глаза на монастырь, словно хотел закончить этот разговор. Что-то буркнул, соглашаясь со стариком. Опять заслонился рукой от солнца. Ему было страшно, страшно до потери сознания. Следовало повалить старика на землю, надеть на него наручники, избить. Но он никак не мог решиться.
Почему?
Рамона остановило прошлое. Большую часть своей жизни он размышлял, кто мог быть тем Анатомом. И вот, когда Анатом стоял перед ним, его жалкий вид поразил Рамона. Разочаровал. Совершенные Анатомом преступления были страшны, а сам он оказался таким жалким! Рамон был напуган, это означало, что все эти годы он ошибался и дело нужно было расследовать иначе.
– Проводите меня в монастырь, – попросил он наконец. – Я должен кое-что выяснить в связи с нападением на карету настоятельницы... случившимся в воскресенье. Вы, наверное, слышали об этом?
Старик кивнул. Рамону показалось, что он улыбнулся, словно понимая, что творится в душе Рамона, и торжествуя над его страхом.
– Меня интересует одна мелочь, – продолжал Рамон.
Они медленно шли к дверям монастыря. Старик хромал. Рамон кашлянул:
– Можно мне задать вам один вопрос?
Старик удивленно кивнул.
– Может, это звучит странно, – нерешительно проговорил Рамон, – но не случалось ли вам находить в капусте камешек? Несколько недель назад, когда я ел капусту, у меня отломилась половинка зуба... Наверное, это связано с тем, как осенью убирают капусту, а может, я ошибаюсь... Вам попадались в капусте такие камешки?
Старик изумленно поглядел на Рамона и отрицательно покачал головой. Потом объяснил, как найти кабинет настоятельницы, повернулся и быстро пошел к домику садовника.
Рамон поднялся на крыльцо и вошел в вестибюль. Эхо от собственных шагов чуть не оглушило его. Он не отрывал глаз от конца коридора и думал, что никакая сила не сможет помешать ему дойти туда. Даже если он решит остановиться, ноги сами донесут его до конца коридора, до двери в кабинет настоятельницы и тем самым дадут убийце возможность скрыться. Рамон хотел оправдать себя. Он не может сейчас задержать этого человека. Сначала он должен вернуться в участок и найти тот обломок зуба... Ноги машинально несли его вперед. Рамон шел с закрытыми глазами. Он слышал, как у него бьется сердце. Мне страшно, подумал он и остановился. Потом повернулся и, не открывая глаз, пошел назад, к вестибюлю.
На ходу он сжал кулаки, во рту был особый привкус гнева. Уже на крыльце он открыл глаза. Сбежал по неровным ступеням и быстрым шагом направился к домику садовника.
Рамон рывком распахнул дверь. Огляделся. В груди у него кололо. Дом был пуст. Глаза шарили по углам, словно он ждал, что там, в тени, может кто-то скрываться. Но там никого не было. Рамон сел на порог и положил голову на колени. Садовник исчез. Рамон ни о чем не думал. На этот раз его голова была пуста. Он поднялся и медленно подошел к простому столу посредине комнаты. На нем, прикрепленная к дощечке, стояла чайка и настороженно смотрела вдаль. Рамону никогда не приходилось видеть чучела птицы, и он позволил себе восхититься ее живым видом. Нагнувшись, он заглянул в холодные глаза птицы, взял ее в руки. Крылья этой старой морской чайки были раскинуты, словно она собиралась взлететь.
Я иду по берегу Сены, мимо каменных статуй, мостов, в мире камня, я не отрываю глаз от земли, но слышу, что повсюду меня окружают люди. Оглядываюсь через плечо. Взволнованно шумит толпа. Выстрелы, крики. Мне не видны преследователи. Знаю только, что они там. У них в руках ножницы, молотки, и они знают, кто я. В начале улицы Сены я их вижу. Озлобленная толпа. Они поднимают вверх флаг и топор. Держат насаженную на кол голову. На улицах кровь. Город поделен на части. Что случилось? Откуда эта злоба? К чему она приведет? Куда стремится эта разгневанная толпа?
Я не понимаю.
Они мчатся по улице, пробегают мимо, но не обращают на меня внимания. В глине остается лежать женщина. Судя по всему, это благородная дама, но платье разорвано. От уха до грудины зияет ножевая рана. Кружевной воротник покраснел от крови. Я стою и смотрю на нее. Она мертва? Но вот она стонет. Что случилось с парижским воздухом? Им невозможно дышать. Мне хочется отвернуться и уйти. Но стоны умирающей женщины останавливают меня. Я знаю, что сейчас подойду к ней. Мне страшно. Я наклоняюсь над женщиной. У нее зеленые глаза. Они полны слез. Я глажу ее по щеке и понимаю, что это от беспомощности, я не причиню ей зла, где-то в глубине груди я ощущаю ее боль и тоже начинаю плакать. Она затихает. Во всех окнах стоят люди. Куда они смотрят? На меня? Вдали палят пушки. Над крышами ползет дым. На улицах валяются вырванные из книг страницы и разорванная одежда. Я спускаюсь к берегу, стараюсь идти быстро, наконец вижу лодки, они плывут по направлению к Гревской площади. Я прячусь под опрокинутой лодкой. Закрываю глаза, лежу и слушаю голоса преследователей. Жду крика «Вот он!» и хватающих меня рук.
Но никто меня не хватает. Шум не прекращается. Он никогда не прекратится.
Только ночью я осмеливаюсь вылезти из своего убежища. Иду вдоль насупленных фасадов. Не знаю, куда мне теперь деваться.
Стою и смотрю на свои ноги. Звуки ружейных и пушечных выстрелов приближаются. Кажется, надо бежать. И я бегу. Бегу вдоль Сены. Смотрю на свои ноги. Никогда в жизни я не бегал так быстро. Ноги почти не касаются земли. Я поднимаюсь в воздух. Лечу над крышами домов. Оставляю за спиной дымящийся город. Чувствую наслаждение и боль. Я Латур, никто не может схватить меня.
7. ЭПИЛОГ. ШАРАНТОН
1804 года в Шарантон – клинику для душевнобольных – пришел худой старик и передал привратнику записку. В записке он просил директора клиники доктора Кульмье принять его. Латур долго ждал возле кабинета директора, привратника поразило отчаяние в его глазах. Когда Латура наконец впустили, он протянул Кульмье еще одну записку. В ней говорилось, что он ученый, который желает удалиться от мирских тревог, чтобы написать свои признания. Затем шло перечисление его заслуг. Кульмье взглянул на стоявшего перед ним сутулого человека. В его облике не было ничего гордого, скорее он выглядел подавленным, ему явно было безразлично, как директор отнесется к его curriculum vitae [19]. Анатомия мозга. Открытие электрического обращения в человеке. Кроме того, этот ученый определил так называемые центры боли. Кульмье решил, что перед ним человек с тяжелым психическим расстройством. За время этой встречи Латур не произнес ни слова, создавалось впечатление, будто он немой. Когда Кульмье сказал, что для ученых у них нет мест, но он все же подумает, Латур улыбнулся. И написал, что готов платить за свое содержание в клинике.
Врачи тщательно обследовали Латура и объявили, что у него врожденный идиотизм и что он никогда не мог общаться с миром, хотя органы речи у него в порядке. Пациент страдал истощением и имел склонность к одержимости и меланхолии. Кульмье снова вызвал к себе этого странного маленького человечка и сказал, что ему могут предоставить место в новом отделении. Он будет пациентом номер 423, сказал директор, довольный тем, как все обернулось. Взглянув на жалкое улыбающееся лицо старика, Кульмье добавил, что они не могут разрешить ему проводить в клинике научные исследования. Латур, который с беспокойством слушал директора, вдруг наклонился к нему через стол, схватил перо и бумагу и размашисто вывел: «Я пришел, чтобы написать здесь свои признания». Кульмье прочитал написанное. Ему пришлось снова объяснить Латуру, что он не может разрешить ему проводить в Шарантоне научную работу. Но, взглянув в лазурно-синие глаза Латура, он понял, что тот открыл что-то интересное и никакие правила не смогут помешать ему сделать новые открытия. Этот странный человек заинтересовал Кульмье, и он решил поощрить его работу. Тем временем он будет наблюдать за ним. Кульмье попытался узнать у Латура его имя. Но больной как будто забыл его. «Не знаю», – написал он на бумаге. В Шарантоне Латур получил прозвище Ученый.