Они родом с окраин империи; пантеры, львы и леопарды из Мавритании, Нубии и Гетулийских лесов, крокодилы из Египта, слоны из Индии, кабаны с берегов Рейна, а лоси с северных болот. Они прибывают на весельных кораблях, под парусами, в ливень, зной или град: измотанные морской качкой и теснотой клеток из неотесанного вяза и бука, со сбитыми в кровь лапами и сточенными зубами, как пленники или осужденные преступники – в тяжелых неуклюжих повозках, запряженных волами, которые всякий раз – стоит им только повернуть склоненные под ярмом затылки и увидеть груз – фыркая и пыхтя, с белыми от ужаса глазами порываются стряхнуть дышло.
Под покровом высоких небес повозки катятся через дремучие леса и подернутые мерцающей дымкой равнины, через скудные и родящие обильный урожай земли, останавливаются на привал в самых убогих деревнях и городах, где, по закону, животных и погонщиков должны обеспечивать всем необходимым. Всё для Рима, недолговечного хворого центра империи, который кормится за счет окраин. Большинство умирает еще в пути. Выброшенные за борт, распухшие в воде, провяленные на солнце туши становятся поживой для собак и стервятников. Какая горькая судьба, но в сравнении с той, что уготована выжившим, она кажется завидной.
Они въезжают в Рим на высоких колесах, вместе с военной техникой, товар диковинный и ценный встречают с восторгом; кто как зовется и где добыт, подсказывают большие буквы.
Их держат за городскими стенами близ доков, в тесных клетках, готовят к выходу на арену, где охотник непременно становится добычей, разжигают ненависть, если присутствие духа слишком сильно. Если зверь излишне покладист, его обрекают на многодневное голодание, забрасывают колючками и горящими ветками, обвешивают лязгающим железом или дразнят соломенными куклами, обмотанными в красное тряпье. Кто отказывается сражаться на арене, кто щетинится, всячески открещиваясь от роли, которая написана для него другими, тот не жилец. Здесь, на играх, не до шуток. Как не до шуток, когда умирают все те мужи и жены, в память о которых игры устраиваются: непобедимые полководцы или ушедшие прежде срока наследники цезаря, мать императора или его отец.
Бой – это священно. Чтобы спектакль удался, животных связывают цепями: слонов с турами, носорогов с быками, страусов с кабанами, львов с тигрицами, – на полукруге арены сходятся те, кому на воле не сойтись никогда – их натравили друг на друга, принудили к вражде, лишили среды обитания, запугали, довели до бешенства, выставили у всех на виду, связав по рукам и ногам невидимыми путами, их обрекли на смерть, неминуемую и мучительную, ради которой им и сохраняли жизнь. Приговор очевиден, не очевидно только, в чем их вина.
Презрев древний обычай, здесь никто не натянет на голову тогу, дабы избавить себя от вида смерти. Ни одно божество не задобрят испускающими пар потрохами. Над мертвыми телами ни плача, даже могильного камня не будет, – тот, кому после невесть скольких боев посчастливится выжить, кто – смерти назло – даже бестиариев уложит в могилу и останется на арене последним, только тот удостоится имени и славы, как удостоились их однажды Медведица Иннокентия или Лев Керо II, позже растерзанный безвестным тигром на глазах у беснующейся публики.
Тигрица стряхивает противника, откатывается в сторону. Лев лупит вдогонку правой лапой, попадает в голову, сдирает с нее кожу, изрядный кусок. Он чует кровь, чует раненого, зовущего мать козленка, который однажды в пустынных Атласских горах заманил его в ловушку, чует удачу и крах. Он встает на задние лапы и всей своей мощью обрушивается на спину тигрицы, запускает когти в темя, пытается свернуть ей шею. Тигрица завывает, фырчит, показывает страшный оскал. Лев снова переходит в наступление, оттесняет соперницу, чей хвост уже касается стенки манежа, мнет, бросается снова, метит в горло, со всей яростью вонзается зубами в шею. Кажется, исход битвы решен. Тихий стон, точно вздох, вырывается из глотки тигрицы. Под левым ухом зияет кровавый треугольник. И тут она припадает к земле, извернувшись, освобождается, наконец, от захвата, прыгает на спину противника, бьет лапами по загривку, валит на землю, впивается когтями в шкуру, отскакивает назад и, подергивая кончиком хвоста, приземляется в клубах пыли, на расстоянии двух шестов. Трибуны захлебываются от восторга, всё тонет в рукоплесканиях, гремят фанфары.