— Как вы? — вдруг раздался обеспокоенный голос Гришки. — Через десять минут всех собирают.
Я по обыкновению поежилась и насторожилась, увидев его в дверях нашего дома. Он был одет в привычную черную форму полицая с такой же кепи на голове, как у немцев, а на левой руке у него красовалась белая повязка. Его карие глаза бегло оглядели нас, пока правая рука удерживала ремень немецкой винтовки, перекинутой через плечо. Лицо его было с грубоватыми чертами, но их мигом сглаживала широкая зубастая улыбка, которая разбила не одно девичье сердце.
До войны Гришка был чуть ли не самым завидным женихом деревни. Высокий, рукастый двадцатилетний парень с очаровательной мальчишечьей улыбкой и огромным запасом забавных анекдотов. Каждый в деревне знал, ежели Гришу по пути повстречаешь, значит без улыбки с ним не распрощаешься. Незадолго до июня сорок первого он набивался мне в женихи, вот только я не отвечала ему взаимностью. Зато Аньке он больно уж нравился, все уши она мне про него прожужжала. За пару месяцев до войны Гришка вроде как и с ней сдружился, а вот стояла ли за той дружбой мужская симпатия… я не знала.
А как немцы к нам нагрянули, так он сразу в полицаи подался, и та чарующая улыбка с его лица мигом улетучилась. Как только я узнала об этом, сразу же принялась презирать его, но Аня до последнего не могла поверить, что он добровольно работал на немцев. К счастью или к сожалению, сестра оказалась права. Гришка наш работал на партизан, поэтому был вынужден пойти в полицаи и передавать всю важную информацию через связного.
— Анька все ревет и не может остановиться, — сообщила я, продолжив собирать вещи.
Как только я ответила Гришке, так сестра мигом выбежала из соседней комнаты и бросилась к парню на шею. Сквозь слезную истерику она пыталась что-то сказать ему, вот только получались едва различимые слова. Она жадно осыпала его недоуменное лицо поцелуями. Парень не отвечал взаимностью, но и не отталкивал. В тот момент его карие глаза метнулись в мою сторону. В них я уловила беспокойство, страх и горечь прощания.
Я мигом отвернулась, сделав вид, что перебираю вещи. А сама еле сдерживала дрожь на кончиках пальцев. Мы оба тогда понимали, что виделись в последний раз.
— Анька, ты это… не горюй так сильно, — в какой-то момент раздался его робкий голос. Я впервые заметила, как он нервничал. — Наши уже знают обо всем. Знают, откуда вас будут отправлять. Отобьют партизаны вас. Не поедете вы ни в какую Германию. Слышишь? Не пустим мы вас…
Ему я тогда не поверила. А вот судя по тому, как сестра тут же замолчала, она внимала каждому слову Гришки. Еще некоторое время они пробыли наедине, пока я собирала вещи в соседней комнате. Беспокоить их мне было жутко неудобно…да и шибко неприлично это было.
Немцы не поленились зайти в каждый дом, насильно уводя всю сельскую молодежь, а затем повели нас в сторону железнодорожной станции. Шли мы долго, изнывая от усталости, холода и жажды, но никто и слушать не хотел наше нытье. Всю дорогу Анька тихо ревела, оплакивая уход из дома под дулом винтовок и устрашающих овчарок, и утирала слезы тыльной стороной ладони.
Я не знала, как противодействовать разворачивающимся событиям. Мое лицо было непроницаемым, но это вовсе не означало, что я не была напугана. Страх настолько сковывал тело, что каждый шаг давался с непосильным трудом. Но я осознавала, что если упаду прямо сейчас на холодную и сырую землю, то останусь умирать там же, в добавок с немецкой пулей в брюхе.
Меня трясло. Трясло от неизвестности.
Она пугала с каждой секундой, накрывая новой волной паники и животного страха. Челюсть дрожала, а ладони потели так, что я вытирала их каждую минуту об тоненькое длинное пальто цвета увядших листьев. Оно досталось мне в подарок от располневшей соседки тети Любы, которая купила его в Латвии еще пару лет назад. Помню, как гордилась им каждый раз, когда выходила на улицу. Как было приятно ловить встречные взгляды прохожих, в особенности мужчин. А теперь я шла в нем в неизвестность, словно на Голгофу.
Ребята ревели навзрыд, с их уст слетали имена матерей, которые, в большинстве случаев, уже были мертвы. Кто-то молча вытирал слезы с влажных щек, а кто-то, как и я, сохранял непоколебимое спокойствие, запирая переживания глубоко внутри.