На вокзале мы оказались не единственными подневольными, кого захватчики принудительно ссылали в Германию. Люди с соседних деревень и сел молча, склонив головы, шли навстречу неизвестности, и наше шествие со стороны было похоже на похоронную процессию. Вокруг стоял страшный гул разнообразных голосов: от недовольных криков и душераздирающего плача до страшного гробового молчания.
Нас грубо затолкнули в холодный вагон для перевозки скота, где еще оставались частички сена. В воздухе стоял непередаваемый запах фекалий, а в спины упирались острые дула немецких винтовок, которые грубо протискивали нас в железную клетку.
Когда дверь вагона захлопнулась перед испуганными лицами — нас накрыла абсолютная и беспроглядная тьма. В воздухе сгущалось сильное напряжение, животный страх перед неизвестностью, беспробудные крики и громкий, невыносимый плач. Он не прекращался даже когда вагон тронулся с места, и мы провели в дороге уже приличное время, затихая под убаюкивающий и монотонный грохот колес.
Бесконечное количество часов в носу стоял неприятный запах давно немытых тел, застарелой мочи и засохших животных фекалий, затерянных в сене. За все время поездки несколько девчонок падали в голодные обмороки. Окружающие их ребята всеми силами пытались растормошить их и запихнуть кусок припасенного из дома черствого хлеба. Пару девочек все же удалось вынудить из обморочного состояния, но одна из них так и осталась неподвижно лежать у кого-то на коленях.
Когда мы подъехали к Польше, Анька окончательно осознала, что спасение от партизан нам не светит. Я была уверена в этом с самого начала, вот только опасалась признаваться сестре, дабы не расшатать ее и без того хиленькие нервишки.
Останавливались мы приблизительно на семи-восьми станциях. На каждой из них выдавали поек, состоящий из ста грамм серого хлеба и холодной похлебки из брюквы, а во время второй остановки нам выдали даже потасканные телогрейки. Выглядели они так, словно их только что содрали с несчастного рабочего. Да и хватало их не на всех, и мы, не сговариваясь, поделили ватные куртки на двоих человек. На четвертой станции нас пересадили в теплушки, и все мы выдохнули с облегчением. Теплый вагон, куда нас вместилось около сорока человек, показался настоящим спасением после ледяной железной клетки в мерзлотную погоду. А на двух последних станциях нас вытолкали из теплушек и затолкали в узкие немецкие вагончики с высоким окном и железной решеткой.
Ехали мы в таком положении долго, мучительно долго. По ощущениям и по тому, с какой периодичностью останавливались на станциях, не меньше месяца… быть может и больше. Счет времени я потеряла уже с первых дней. Практически все время пути крепко удерживала Аньку за руку, а она устроилась на моем плече, время от времени нервно всхлипывая. Она ревела на протяжении всего пути, прерываясь на редкий сон. Ее горькие слезы намочили пальто на предплечье, и в том месте ощущался легкий холодок, заставляющий ежиться до неприятных мурашек. Постоянный голод, ожидание устрашающей неизвестности и всеобщее состояние паники измотали организм настолько, что поначалу мне удалось заснуть лишь на третьи сутки. А потом я проваливалась в сон сразу же как только закрывала глаза и упиралась головой об дверь вагона — она плавно потряхивалась под непрерывный ход поезда, что еще сильнее убаюкивало изможденный организм.
Сны. Мне снились ужасающие сны с напряженным концом. Где-то я убегала от немцев с оружием, где-то мне прострелили бок, и я лежала на сырой холодной земле и медленно умирала с мучительной огнестрельной раной. А где-то я даже чудом спаслась и уехала в соседнюю область, куда еще не вступил немецкий сапог, но и там меня настигла облава солдат Вермахта.
Во рту пересыхало от осознания, что меня могут застрелить за любой проступок. Что я умру беспомощной мучительной смертью и никому не будет до меня дела. Никто из них даже и не вспомнит моего имени, как я выглядела, что делала, на кого собиралась учиться. Им будет плевать кем были мои родители, где я родилась и выросла. А что, если Аньку ожидала подобная участь, а меня случайным образом она обойдет стороной? Это было бы еще ужаснее.
Я прятала страх и липкий ужас в намертво сжатых кулаках. Напряжение нарастало с такой силой, что руки на протяжении всей дороги не прекращали нервно дрожать.
Мне снились десятки устрашающих снов, но один из них отчетливо врезался в память…
Легкий летний ветерок слегка обдувал подол белоснежного платьица из приятного хлопка, а листья близстоящей яблони щекотали лицо. Все вокруг благоухало: воздух был насыщен приятным ароматом высаженных цветов, а солнечные лучи игриво пробегались по платью, волосам, рукам, плавно переходя на растительность под ногами.