'Выходит, надо было строить бункер!'
Это были мои последние мысли, перед тем, как стена огня хлынула сквозь окно в мою квартиру.
Сперва было нестерпимо светло, затем, меня окутала темнота.
Но, как и подобает истинному русскому - я ушел из жизни виртуозно матерясь.
Глава 2. Марномакс
Санкт-Петербург, 27.01.1904.
Согласно канонам Голливудского кинематографа, камеры для заключенных в России должны быть маленькими, неуютными каморками, лишенными окон, покрытыми плесенью и кишащими крысами и тому подобной омерзительной живностью. Ибо такими, с точки зрения просвещенных американских кинематографистов, они достались России в наследство от прошлой тюрьмы народов (Советского Союза), а тому в свою очередь - от позапрошлой (Российской Империи).
Как говорил один мой хороший знакомый: 'Любой бред - от недостатка информации. Или от дефицита мозгов'. Так вот - в нынешней ситуации, я готов был с ним согласиться. Ибо, американские режиссеры не знают, о чем снимают фильмы.
Камера, которую отвели мне, напрочь рушила всю концепцию мрачности и непередаваемой тоски, которая навязчиво прививалась в двадцать первом веке зарубежным кинематографом.
К слову - прививалась довольно успешно, поскольку многие из моих знакомых до момента солнечного катаклизма были твердо уверены, что каждый первый из заключенных в местах не столь отдаленных состоит в мифической 'братве', пьет по-черному сивуху, ходит в спортивном костюме и навешивает на себя цепи из золота толщиной с сытого питона. Разве что, манера носить несколько килограмм кокаина в деревянной ноге вызывает некоторое сомнение. Надо отдать должное 'фабрике грез' - американский образ жизни и американское мышление они прививают весьма упорно вот уже несколько десятков лет. Мы же с вами понимаем, что сценаристы и декораторы черпают эти образы 'России' со слов эмигрантов и их потомков, много лет назад самостоятельно покинувших страну или высланных молодой советской властью. Надо ли говорить, что человек, лишенный Отечества не по своей воле, превращается в озлобленное существо с гипертрофированной обидой на дом, которого лишен? А стоит еще вспомнить, что значительная часть эмиграции так называемой 'второй волны', концентрирующаяся в Нью-Йоркском районе Брайтон-Бич, несет в глазах неизбывную обиду на несправедливый мир уже последние пару тысяч лет. Так что вряд ли в этой ситуации в американском кинематографе мог возникнуть не то, что позитивный, а просто даже объективный образ России вообще и ее пенитенциарной системы в частности.
Вот поэтому и думают американцы, что у каждого русского есть домашний медведь, совсем ручной, и (пока не напьется водки) даже умеющий играть на балалайке, дома обогреваются ядерными реакторами, а передвигаемся мы на танках, и лишь иногда - на ракетах. Не говоря уже о том, что мы 'спим и видим, как бы захватить весь свободный мир'.
Обо всем этом я думал в первые часы своего заключения. А что мне еще оставалось делать, если ничего другого я делать не мог просто физически? Тело ныло от пережитого, руки и ноги не слушалось, возможность хоть как то контролировать свои конечности вернулась ко мне далеко не сразу.
Просторное помещение, выбеленное и выкрашенное в прагматичные бело-серые тона, с вмонтированной в пол кроватью и вделанным в стену столиком - что еще нужно для того, чтобы отречься от мирских забот и предаться думам о судьбах Отечества?
Откинувшись на довольно жестком соломенном тюфяке, покрывающем мое спартанское ложе (именуемое в определенных кругах 'шконкой', а на официальном языке - нарами), я лежал и думал. В моем нынешнем положении, это было единственно возможным занятием. Хотя (тут я опять позволю себе немного саморекламы) способность здраво мыслить, находясь в таком положении, свидетельствует об уровне самоконтроля, который не каждому доступен.
Испокон веков камеры - 'одиночки' разрабатывались для изоляции человека от социума. Будучи по всей своей природе существом общественным, человек не может долгое время не есть и не общаться с другими людьми. Но, если голод человек в состоянии заглушить курением сигарет, питьем воды, то изоляция от других людей, от животных, от окружающего мира, так называемая 'сенсорная депривация', в большинстве случаев рано или поздно приводит заключенного в панику.
Мир, такой необъятный и полный возможностей, вдруг резко сокращается до размеров каменного мешка размером три на пять метров, с единственным окном, слишком высоко расположенным, чтобы в него можно было любоваться окрестностями, перечеркнутым поперечными прутами арматуры. Да и вид из него, мягко говоря - не из приятных.