Мама Варя, так маленький, родившийся вскоре после ареста отца Сережа по мере взросления называл ее, действовала решительно и ответственно. Сначала она, как многие родственники арестованных, ходила на Лубянку, принося мужу передачи. Но после третьего раза человек в приёмном окошке сказал ей: “Не ходите сюда, берегите себя и детей”. Возможно, пожалел красивую, еще не сломленную отчаянием и одиночеством женщину. И она приняла верное решение. Вместе с грудником Сережей исчезла из поля зрения органов. У них была хорошая квартира и ценные вещи – бросив всё, мама Варя сумела быстро найти в столице тихий уголок. Как его назвать? Это был квартал для самых нищих и обездоленных, прямо у станции метро, носившей имя Властелина, на площади перед огромным и помпезным, с колоннами, кинотеатром “Родина”. Десятки одноэтажных деревянных и очень старых домишек у подножия “Родины” образовывали как бы одно поселение, без смывных туалетов и горячей воды, с керосинками и примусами, наличествовали лишь свет и холодная вода – и на том спасибо. Милиционеры сюда особо не совались.
Записывая рассказ отца, Даниил отметил в тетради нарочитую символику соседства убогих строений с киношкой с громким именем – другой родина как местожительство для обездоленных и не могла быть.
Маме Варе удалось найти мужика, прописавшего её и сына за 10 рублей в месяц. Через какое-то время он перестал брать и эти деньги. Да и было ли за что? Лачуга площадью три с половиной квадратных метра, с крохотным, выходившим прямо на кинотеатр, оконцем, по бокам две кровати и подобие платяного шкафа. И вот в этом жилище мать и сын прожили 17 лет, с 1938-го по 1955 год, до реабилитации Петра Александровича.
После этого маме Варе вернули, как ни странно, кое-какие вещи из их квартиры 1938 года. Она направляла письма в инстанции, искала связи, знакомства, проявляя невероятную активность, и – о, чудо! ей и сыну предоставили благодаря хлопотам комнату в районе новостройки в трехкомнатной квартире 9-этажного панельного дома.
“Бабушка твоя, – продолжал вспоминать Сергей Павлович, – была до ареста мужа женой офицера высшего комсостава, образованной и грамотной, но специальности не имела и не работала при муже. А после его ареста надо было всё начинать с нуля. Представь: она сумела стать фармацевтом и все годы проработала в соседней с нашим новым жилищем аптеке. В голодные 1946-1947 гг. спасала меня и себя рыбьим жиром в бутылочках, народ им почему-то брезговал…”
Бабушку Даня помнил смутно, жила она в маленькой “однушке” на юго-западе столицы, с приплатой выменяла ее за ту самую, полученную за репрессированного мужа, комнату. На даче бывала наездами, не хотела мешаться под ногами – “там и без меня народу хватает”. Бабушка ласкала внука, целовала, усаживала к себе на колени, а он норовил побыстрее соскочить – от бабушки пахло не так, как от остальных, чем-то затхлым, а еще нафталином, как в платяном шкафу. Братьев и сестер у Дани не было, повзрослев, узнал, что мать в молодые годы сделала аборт и долго не могла рожать, так что его появление на свет оказалось нежданным. Мать работала с Даниным отцом в одном институте, но не преподавала, как он, не писала монографии и не защищала докторскую, а занималась архивными изысканиями. Часто пропадала на работе допоздна, ездила в командировки, воспитанием сына в основном занимались домработницы. Бабушка в этом процессе тоже участвовала, но не слишком активно – ей уже стукнуло восемьдесят, болели колени, она с трудом передвигалась.
Умерла она, когда Даня уже пошел в школу. По стечению обстоятельств, случилось это в ноябрьский день кончины генсека Леонида Ильича, героя анекдотов и баек, жалкого шамкающего рамолика, в прежние годы красавца, покорившего не одно женское сердце; личности, в сущности, беззлобной, безвредной, хотя и коммуниста; любившего мирские радости и дававшего жить другим. Над ним в финале его жизни посмеивались, но потом принялись одобрять совершенное страной под его руководством, тепло его вспоминать, особенно в сравнении с теми, кто правил после него.
Занося в тетрадь новые и новые записи, Даниил нет-нет и спрашивал себя: был ли я лучиком света и счастья для занятых наукой родителей – и не находил исчерпывающего ответа. Вернее, ответ внутри имелся, но рождал полынную горечь и обнародовать его не хотелось. Что значили для меня близкие и что я значил для них, верил ли я в любовь, сполна ли дарил тепло окружающим…