Бунина вновь обуяла страсть творчества. Внешним поводом стал сущий пустяк. Когда-то во время пребывания в Каире ему попался блокнот: обложка мягкой темно-коричневой кожи, отделанная затейливым восточным орнаментом.
Роясь в книжном шкафу, во втором ряду, за книгами, он теперь вдруг нашел блокнот. Почему-то захотелось заполнить страницы стихами.
Накинув на плечи летнее гороховое пальто, Бунин легко и широко шагал по неочищенным, заросшим дорожкам старого сада. Он направлялся к дальнему лесу, и в каждом движении его заметна была та особенная сила и энергия, которая у него появлялась каждый раз, когда он чувствовал творческий подъем.
Возле дороги стояла чья-то телега, перепачканная навозом и без передних колес. Возле нее прохаживался солдат Федька Кузнецов, зачем-то постукивая обушком топорика по осям.
«Колеса небось спер!» — подумал Бунин.
Федькина одежда состояла из серых посконных порток с грубыми заплатами на коленях и на заднице, выцветшей салатовой гимнастерки и неожиданно ладных, почти новых хромовых сапог.
Федька нагловато уперся в Бунина водянистыми выпуклыми глазами и, нарочито поигрывая топором, низко склонил белесую голову:
— Не будет ли от вашей милости нам закурить?
— Кури! — Бунин протянул портсигар.
Федька перехватил топор в левую руку и дрожащие от пьянства пальцы запустил в портсигар, вынул две папиросы, одну ловко засунул за ухо, другую вставил в рот. Он полез к Бунину прикуривать, обдав его кисловатой вонью немытого тела.
— Что, Федька, колеса спер? Чья телега? — спросил Бунин.
— Кто ё знает! — спокойно ответил солдат. — Потерял кто-то, а мне колеса и оглобли как раз нужны.
— Так ведь это чужое!
— Ну и хрен с ей, што она чужая. Раз бросили — значит, мужики растащат. Уж лучше я воспользуюсь.
Бунин вспомнил, что этот Федька, как ему рассказывал брат Евгений, нагло разговаривал на «ты» с офицерами, что поставлены охранять усадьбу Бехтеяровых. Такой убьет ни за грош, лишь бы, по Достоевскому, «испытать ощущение». Сколько подобных выродков ядовитой плесенью вдруг выперло на российской почве — по городам и деревням! Страшно подумать. За что, Господи?
Пройдя версты полторы, Бунин сел на громадный пень невдалеке от раскинувшего шатром корявые могучие ветви дуба. Душа, словно желая вырваться из мрачной обыденщины, тянулась к высокому — к поэзии.
Достал немецкое «вечное перо» (он очень любил «вечные перья»!) и твердым, несколько угловатым почерком стал писать:
Ландыш
Бунин писал еще и еще, забыв про время, про завтрак, про все на свете. Возвращался домой голодный, прозябший, но счастливый, что вновь пишет, творит.
…Через пять дней, когда на календаре было 24 сентября, он перечитал написанное, немного поколебался и вдруг дернул из записной книги страницы и швырнул их в топившуюся печь. Оставил лишь «Ландыш», «Эпитафию», еще что-то.
Страницы ярко вспыхнули, отразившись багряным бликом на бунинском лице. В этот момент вошла Вера, она всплеснула руками:
— Что ты, Ян, делаешь? Зачем жжешь рукописи? Ведь ты создал шедевры!
Иван Алексеевич уже читал стихи жене, она была в восторге, и теперь было больно видеть ее искреннее огорчение.
— Не волнуйся, — ласково улыбнулся он, — твою любимую «Эпитафию» сохранил. Нельзя после себя оставлять второсортное, незрелое.
— Дай мне! — Вера приняла у мужа его записи и вслух прочитала:
Эпитафия
Она обняла его, поцеловала звонко в губы и с восхищением воскликнула:
— Какое счастье быть женой поэта Бунина!
Свет незакатный
— Что с тобой, Ян? Последние дни ты сам не свой…
— Я ведь всегда говорил, что воспоминания — нечто страшное, что дано человеку в наказание. Вот и вспомнил я нечто…